Только когда девушка вышла на улицу, молодой журналист несколько пришел в себя и хрипло спросил:
— Что это за чудо?
— Студентка Института радиосвязи, — неохотно ответил Гущин.
— Что же ты нас не познакомил?
— Ну, ну, братец, я сам ревнивый!..
Чащин свирепо затопал вниз по грязной подвальной лестнице.
2
«В ранце каждого солдата лежит маршальский жезл!» — сказал когда-то Наполеон Бонапарт, и эта несложная формула стала девизом для многих честолюбцев.
Федя Чащин не мечтал о маршальском жезле. Но, как и всякий молодой журналист, он жаждал увидеть свое имя в газете под статьями, такими же огромными, как высотное здание на Смоленской площади в Москве, и занимающими столь же приличное положение. Эти статьи в редакции именуются почему-то стояками. Впрочем, его вполне устраивали и другие статьи, помещаемые обычно в нижней части газетного листа, называемые «подвалом». Одним словом, молодой журналист, не будучи честолюбцем, мечтал «глаголом жечь сердца» и наносить сокрушительные удары по людям и явлениям, на которых явственно, как клеймо каторжника, виднеются «родимые пятна» капитализма.
Молодой журналист и внешне выглядел примечательно. Длинноногий, худой, с тощим лицом, на котором выделялись только глаза да нос, Федя Чащин был сантиметров на десять выше нормальных людей и всегда глядел на них сверху вниз. Его ярко-рыжие волосы пылали на ветру, как костер, а так как он ходил без шляпы, то частенько какой-нибудь юный бездельник вдруг начинал кричать: «Дяденька, вызовите пожарную команду, вы горите!», или: «Дяденька, наклонитесь, я руки погрею!» Впрочем, Чащин уже привык к этим выпадам и даже не пытался нагнать улепетывающего озорника. Он продолжал свой путь, так же вдохновенно озирая мир с высоты своих ста восьмидесяти пяти сантиметров.
Гущин был полной противоположностью своему другу. Толстенький, коренастый, черноволосый, он был одинаково практичен и в быту и в делах. Не претендуя на маршальский жезл фоторепортера, он довольствовался тем, что тискал в своей газете снимок за снимком, не очень огорчаясь, если стахановец Петров оказывался похожим на учительницу Сидорову.
Вместе с тем он готов был в любое время пешком и на самолете, в кузове самосвала и на мажаре, запряженной волами, отправиться за снимком, коли того пожелал редактор. Он прекрасно изучил человеческий характер, знал, что никто не чужд славы, и умел заставить любого председателя колхоза согнать на одно поле и тракторы, и сеялки, и лущильники, и триеры, если надо было дать снимок к началу посевной; причем председатель обязательно оказывался в центре снимка, а уж узнает ли он сам себя на снимке в газете — опять-таки его личное дело.
Это различие в характерах не мешало Чащину и Гущину дружить еще с тех времен, когда они попали вместе на факультет журналистики Свердловского университета. Правда, Гущин так и не окончил факультета: он уже в те дни искал более практического пути в жизни и был известен как самый дешевый и быстрый фотограф из тех, что работали без патента. Однако недолгое обучение на факультете позволило ему открыть свое призвание, и он стал фоторепортером. Чащин же только через два года догнал своего приятеля в этом южном городе, куда получил первое в жизни направление на работу.
Они шествовали рядышком, один похожий на каланчу, другой — на кубышку, и оживленно разговаривали о своем будущем. Впрочем, оживленно разговаривал Чащин, Гущин же только поддакивал или пытался осторожненько умерить пыл, с каким ораторствовал приятель.
— Меньше чем на областную газету я не соглашусь! — говорил Чащин. — Для чего же я учился на факультете журналистики?
— Ну, это еще как в обкоме посмотрят! — возражал Гущин.
— Мы еще покажем, что значит хорошая школа! — неистовствовал молодой журналист. — Кто тут у вас работает над фельетоном?
— Наш редактор в отпуске, а заместитель не очень уважает фельетоны, — скептически останавливал его приятель.
— Но почему? — возопил Чащин. — Как можно не любить фельетон?!
— А он говорит, что фельетон — это мина с неизвестным радиусом действия, — хладнокровно пояснил Гущин. — Может, она взорвет только противника, а может статься — и самого минера, да еще и в командирский блиндаж влетят осколки. Он был на войне и знает, как это случается…
— Храбрость украшает военных! — воскликнул Чащин, поднимая сжатый кулак к небу.
— Он уважает только разумную храбрость — сиречь безопасную! — вздохнул Гущин. — А вообще-то он работал директором школы, пока его не назначили к нам.
— Газета — лучший воспитатель масс! — вдохновенно сказал Чащин.
— Да, но школа-то была женская, — не к месту возразил Гущин и остановился у подъезда редакции. — Мне сюда, а областной комитет — прямо, на площади. Ну, ни пуха ни пера!
Фоторепортер исчез в подъезде, громыхнув тяжелой дверью, и Чащин остался один.
Он внимательно оглядел здание, в котором помещалась редакция. В скором времени он будет иметь в нем свое постоянное место и, очень может быть, завоюет тот авторитет, который является главным подтверждением таланта и твоей необходимости для общества. Что ж, он ничего не имел против, если бы у этих щитов, что стоят в тени платанов, толпились люди и говорили: «А статью Чащина читали? Вот молодец!» Пока этого еще не было, и он сам подошел к щиту, чтобы посмотреть на «свою», как он уже ее называл, газету.
К сожалению, газета не доставила ему большого удовольствия. В ней было много перепечаток из центральных газет, на третьей полосе стояла сугубо научная статья «Будет ли конец мира?», затем шли телеграммы ТАСС, и только один уголок на четвертой полосе был отведен жизни самого города и области. Такое количество строк об этом городе и области в иной день можно было прочитать и в «Правде».
«Ничего, мы все это переделаем!» — бодро подумал Чащин и направился дальше.
Он вышел на площадь и вдруг покачнулся, хватаясь за подвернувшееся под руку дерево. На мгновение ему показалось, что небо стремительно рушится ему под ноги, а сам он падает головой вперед, прямо в мировое пространство. Только уцепившись за дерево, он убедился, что земля по-прежнему неподвижна, а то, что голубеет далеко внизу, под откосом, и есть море, похожее в своей бесконечности на небо. Окончательно уверившись в своей полной безопасности и облегченно вздохнув, Чащин подошел к самому береговому откосу и внимательно оглядел нового знакомца. Море было так огромно и непостижимо, что Чащин долго ничего не видел, кроме него, и только значительно позже разобрал, что под ногами, у самой береговой кромки, прилепился маленький порт, в котором стояли рыбацкие суда, рейсовые теплоходы и грузовозы. Но как все это было мелко и незначительно по сравнению с морем!
В воздухе остро пахло солью, пряностями, цветами, рыбой. Приморская улица, освещенная двойным светом: и солнца и отблеском моря, — показалась такой приветливой, что Чащин сразу и бесповоротно влюбился в этот город. Если бы ему сейчас сказали, что жить и работать ему придется в другом месте, он был бы огорчен этим так же, как влюбленный отказом любимой… И с легким замиранием сердца Чащин направился к старому зданию с колоннами, в котором находился областной комитет партии.
Принял Чащина инструктор отдела Запорожцев, пожилой человек с коричневым, словно продубленным лицом рыбака; на лице Запорожцева было столько мелких морщинок, что казалось, на него наброшена прозрачная рыболовная сетка из нейлоновых ниток.
Запорожцев, едва взглянув на взволнованное лицо молодого человека, улыбнулся и спросил:
— Ну как, понравилось?
По этой улыбке, по мечтательности, вдруг прозвучавшей в голосе Запорожцева, Чащин понял, что тот говорит о море. Да, только любовь может вызвать этот свет в глазах и нежность в голосе. И молодой журналист откровенно сказал:
— Понравилось! И город понравился!
