— Да, хлопец крепкий… — согласился Шорохов, продолжая копать.

«Как он погиб? — думал лейтенант. — Разве сейчас угадаешь! Наверное, бежал, пытаясь вскочить во вражеский окоп, но был сражен пулей… Да пожалуй, не одной: такого с одного выстрела не уложишь… А потом, пытаясь сдержать напор моряков, авиация противника бомбила отряд морской пехоты, и труп его был присыпан…»

Может быть, все это произошло и не так, но Шорохову казалось правдоподобным такое объяснение.

— Товарищ лейтенант, ремень! — воскликнул Коваль. — Может быть, мы и фамилию его сейчас узнаем: ремни всегда подписывались…

Но и ремень ничего не дал, он почернел, легко разламывался на кусочки, а медная бляха превратилась в зеленоватый комок окисла. Конечно же, если и была на ремне надпись, то она не сохранилась.

Над грудной клеткой погибшего моряка Шорохов и Коваль нашли какой-то темный истлевший комок. По лежавшим рядом металлическим пряжкам определили, что это был вещевой мешок. Тщательно разбирая содержимое его, они обнаружили полусгнивший кусок сукна, красную звездочку и остатки флотской ленточки, на одном обрывке ее виднелся якорь, на другом — полустертая буква «Ч».

— Черноморец! — с гордостью произнес Коваль. — Ходил, наверное, в армейской пилотке, а с бескозыркой не расставался.

Тут же лежали книжка и блокнот, потемневшие от времени и сырости. С трудом раскрыв слипшиеся страницы книги, Шорохов прочитал:

— «Севастопольские рассказы» Толстого, — сказал Шорохов, бережно кладя книгу около скелета. В блокноте же вообще ничего не удалось прочитать: на темно-желтых страницах виднелись бледно-серые следы букв.

— Товарищ лейтенант, смотрите! — В руках Коваль держал «пищеблок» — так во время войны называли алюминиевые ложку и вилку, склепанные вместе.

— На них никаких надписей нет? — спросил Шорохов.

— Что-то есть!..

Коваль и лейтенант тщательно очистили «пищеблок» от земли. На ручке, около скрепляющего штифта, виднелись красивые буквы «F. H.», на выпуклой стороне ложки искусно был выгравирован небольшой рисунок: матрос бьет ногой под зад немецкого солдата. А чтобы не оставалось сомнений в содержании рисунка, под моряком стоит подпись «Иван», а под немецким солдатом — «Фриц».

Рисунок довольно выразителен, но, к сожалению, ничего не говорящий о хозяине «пищеблока»: имя «Иван» здесь скорее всего было символическим, а не собственным. Буквы «F. H.» могли обозначать инициалы прежнего владельца «пищеблока»; такие приборы, как правило, были трофейными.

Вот уже моряк полностью откопан, осталась только правая рука, при падении выброшенная вперед. Вскоре показалась плечевая кость, затем локтевая, запястье… Но тут грунт стал осыпаться, из-под тонкого слоя выткнулась связка гранат и едва заметно поползла вниз вместе с ручейком земли.

«Взорвется!» — мелькнула мысль, и Шорохов бросился на землю и скатился с холмика бруствера. Он полежал с минуту, уткнув лицо в пахнущую чем-то пряным траву, — взрыва не было. Тогда Шорохов поднял голову. Все так же светило солнце, легкий ветерок с моря шевелил листву кустов, и, что особенно ясно бросилось в глаза, по его указательному пальцу ползла божья коровка.

«Где же Коваль?» — подумал Шорохов, оглядываясь. В это время показалась голова матроса.

— Здорово рвануло бы! — сказал он. — Противотанковая и три ручных, тут только взрывчатки полтора килограмма!..

Шорохова точно пружиной подбросило с земли, страха как не бывало. Ему было стыдно, стыдно до слез, что он так поступил. Ну присесть, ну, наконец, лечь на землю, но он не только упал, а еще и покатился вниз, словно успел бы спастись, если бы связка гранат взорвалась. На душе у него сразу же стало как-то противно, мерзко.

«Жалкий трусишка!.. — ругал он себя. — Испугался!.. Как страус, спрятал голову!..»

Шорохов понимал, что все это он сделал машинально, поддавшись какому-то внутреннему порыву, но все равно не мог простить себе это. Да к тому же рядом стоял матрос, который, наверное, даже не пригнулся и видел, как лейтенант катился вниз, и пока он лежал, уткнувшись носом в пыльную траву, Коваль успел уже обследовать гранаты.

Стараясь скрыть смущение, недовольство собой, Шорохов подбежал к гранатам, чтобы взять связку и отнести ее к нише под скалой, туда, где взрывали прошлый раз мины и снаряд, но его остановил окрик Бондарука:

— Отставить!..

Лейтенант невольно отдернул протянутую руку.

— Вы что, не понимаете!? Ведь от малейшего прикосновения она взорваться может!..

Шорохов выпрямился.

— Что у вас тут такое произошло? — спросил Бондарук.

— Нашли погибшего моряка, — с деланным спокойствием ответил Шорохов.

— Рядом с ним связка гранат лежала, видать, бросить не успел, — добавил Коваль.

Мельком взглянув на скелет, старший техник-лейтенант шагнул к гранатам. Тщательно выбирая место, куда поставить ногу, он приблизился к связке и нагнулся.

— Ничего не видно, все заржавело, — сказал он. — Дотрагиваться до нее нельзя, будем подрывать на месте… А вы, — повернулся Бондарук к Ковалю, — если видите, что по какой-либо причине взрывоопасный предмет пришел в движение, немедленно ложитесь. За невыполнение инструкции на первый раз объявляю вам выговор.

— Есть! — ответил Коваль и опустил голову.

Еще тяжелее стало на душе у Шорохова; ему казалось, что Бондарук отчитал матроса и объявил ему выговор только для того, чтобы оправдать его, лейтенанта Шорохова, трусливые действия. Лейтенант покраснел и тоже опустил голову.

— Укроемся вон за той скалой, — показал Бондарук и распорядился: — Кузьмин и Коваль, подготовьте заряд.

— Товарищ лейтенант, — полушутливо-полусерьезно сказал Бондарук, когда матросы ушли вперед, — если вы решили покончить жизнь самоубийством, то постарайтесь это сделать не при исполнении служебных обязанностей…

Шорохов взглянул на шагавшего рядом товарища, хотел ответить резкостью, но сдержался, а про себя подумал:

«Педант!..»

— Вы не обижайтесь, — все так же спокойно продолжал Бондарук, — но поймите, что известное выражение «на ошибках учатся» к нам неприменимо… Да, завтра надо похоронить останки моряка. Я попрошу строителей сделать гроб и обелиск.

Моряки расположились в небольшом углублении за обломком скалы. Шорохов сел чуть поодаль; ему все время почему-то казалось, что в глазах Коваля нет-нет да и вспыхивает насмешливый огонек.

Коваль и в самом деле вдруг широко улыбнулся, покачал головой и заговорил:

— Помню свое первое крещение… Товарищ старший техник-лейтенант, — взглянул он на Бондарука, — тогда еще лейтенантом был, разрядил снаряд, а болванку приказал мне отнести в сторону, туда, где мы их подрывать собирались. Взял я этот снаряд на руки, как маленького ребенка, а в нем пудика три с половиной…

— На тебя и полтонны можно навалить, — вставил Кузьмин, снаряжая активный заряд.

— Несу, значит, его, — не обращая внимания на реплику Кузьмина, продолжал Коваль, — вдруг обо что-то споткнулся и шлеп на землю. Лежу на снаряде, душа в пятки ушла, и, слышу, сам зову таким тоненьким голоском: «Ма-ма!..» Патом встал и смеюсь: снаряд-то разряженный, совершенно безопасный… Да и… Ну чем мне мама здесь может помочь!..

— Бедная мама! — опять отозвался Кузьмин. — Родила такого бестолкового сына…

— Ты лучше бы занимался своим делом!.. — огрызнулся Коваль.

— Я уже закончил. Разрешите ставить? — спросил Кузьмин, держа в руках активный заряд.

— Ставьте!.. — приказал Бондарук.

Кузьмин ушел, а Бондарук заговорил:

— По-моему, чувство страха присуще каждому человеку. Это оставшаяся нам от далеких предков естественная реакция организма на опасность. Так называемое бесстрашие — не отсутствие страха, а умение владеть своими чувствами, подавлять внешние проявления страха, а это дается не сразу…