— …Никакой в тебе политической сознательности нет, — послышался за окном голос Кузьмина, и Шорохов живо представил себе всегда улыбающееся лицо этого матроса с насмешливыми искорками в глазах. — Нет, чтобы послушать беседу, самому что-нибудь умное сказать, а ты — за баян и ходу…
— Ты же сам сказал, чтобы я баян принес. Разрешения я спросил…
— Конечно, тебе, такому, не откажут. Наверное, посмотрели на тебя и подумали: не дай ему, так он общежитие кверху фундаментом поставит.
— Ну, началось… — пробасил Коваль. — Человек ты, вроде, неплохой, а язык у тебя!.. Ради красного словца не пощадишь ни матери, ни отца. Уж лучше сыграй что-нибудь.
— Сыграть? Это можно, только аудитории я что-то не вижу. Есть один слушатель, да и тому слон на ухо наступил. Если бы девушки были!..
— Играй! Кончится беседа — они сами придут.
— Так и быть, слушай свою любимую, — и Кузьмин заиграл что-то маловразумительное.
— Да брось ты эти буги-вуги, — остановил его Коваль. — Если бы я умел — такое бы сыграл!..
— «Турецкий марш» Моцарта, соло на барабане? — насмешливо спросил Кузьмин и снова заиграл на этот раз украинскую народную песню. Звуки росли, переплетаясь, нежная и немного грустная мелодия звучала в тишине ночи.
Чорнії брови, карії очі,
Темні, як нічка, ясні, як день,—
негромко запел Коваль.
Песня лилась и лилась, и как-то радостно, хорошо становилось на душе у Шорохова. Вот закончился последний аккорд, но мотив, казалось, еще звучал. Кузьмин снова заиграл какую-то очень знакомую мелодию, но, где, когда ее слышал, Виктор вспомнить не мог.
Неподалеку раздались голоса, смех.
— Ну, пошли!.. — сказал Кузьмин, обрывая игру.
— Они же сейчас сюда придут!..
— Сколько раз я тебе говорил, что иногда думать надо, — в голосе Кузьмина по-прежнему звучали насмешливые нотки. — Ведь они здесь такой трам-тарарам поднимут, хоть святых выноси, а людям отдыхать нужно…
Тихонько наигрывая, матросы ушли. Вскоре и голос баяна, и девичий смех замерли в отдалении. А сон все не шел. Шорохов повернулся на бок, затем опять лег навзничь, несколько раз поправлял подушку, но заснуть так и не мог: думы о завтрашнем дне не давали покоя.
«Но ведь я же не один буду! — мелькнула мысль. — Бондарук умелый минер, да и Коваль с Кузьминым опытные матросы… Вчетвером что-нибудь придумаем…»
Эти мысли успокаивающе подействовали на лейтенанта. Ему вспомнилась одобрительная и дружеская улыбка Рыбакова перед выходом в море, ночь на катере, потом возникло ощущение невесомости, полета. И как пришли Бондарук, Кузьмин и Коваль — Виктор не слышал.
— Просто сверху снимать землю опасно, может быть, мина с «усиками», — задумчиво говорил Бондарук, когда утром моряки подошли к месту, отмеченному колышками. — Надо поблизости вырыть яму и затем выбирать землю…
За лопату взялся Коваль. Под его могучими руками твердый грунт поддавался легко, и скоро траншея достигла полуметровой глубины. Его сменил Кузьмин и стал осторожно выбирать почву, расширяя траншею в сторону неизвестного предмета. Всегда улыбчивое лицо его на этот раз было серьезным, сосредоточенным, и только черный вьющийся чубчик задорно торчал из-под берета.
Постепенно траншея становилась шире.
— Показался бок металлического предмета! — доложил Кузьмин. — Похоже на крупнокалиберный снаряд…
— Выйдите из траншеи! — приказал Бондарук и сам заменил матроса.
— Будь я на месте товарища старшего техника-лейтенанта, приказал бы тебе выдернуть этот снаряд из земли да забросить его подальше, — сказал Кузьмин, ложась на траву около своего друга.
— А если взорвется? — спросил Коваль.
— Ну так что ж, мы далеко, а тебе что сделается? Ты бронированный, — и постучал согнутым пальцем по лбу Коваля.
Тот и обидеться не успел, как донесся голос Бондарука.
— Авиабомба! Показался стабилизатор…
— Двести пятьдесят килограммов, — определил Кузьмин, заглянув в траншею.
— Разряжать опасно… Одному или двоим с ней не справиться, да и четырем трудно. Нужно ее взрывать на месте, — решил Бондарук. — Пойду посоветуюсь с руководителями стройки, затем доложу командованию.
— Разрешат! — уверенно сказал Коваль. — До стройки более ста метров, склон к бухте, вся сила взрыва туда пойдет, — махнул он рукой в сторону моря.
Так же думал и Шорохов.
Командование разрешило взорвать авиабомбу на месте. И в поселок словно вернулись годы войны: на окнах общежития строителей появились бумажные кресты, большую витрину в только что отстроенном магазине заложили мешками с песком.
Когда все было готово, работа прекратилась, над стройкой прозвучал тревожный гудок, а через несколько минут тяжелый грохот прокатился над горами, и почти вся бухта покрылась всплесками от падающих осколков металла, камней, комков выброшенной кверху земли.
Скоро облако пыли и дыма рассеялось, поселок снова ожил. Загудели машины на стройке, моряки продолжали проверять берег бухты.
— Здесь нам могут встретиться только случайные снаряды или бомбы, бои шли в той лощине, видите, где памятник, — показал Бондарук.
На месте строительства обогатительного комбината за неширокой прибрежной полосой круто вздымались синие скалы. Ближе к морю, почти у самого выхода из бухты, скалы понижались, образуя нечто вроде естественного спуска. На этом спуске, над водой, возвышался небольшой, грубо сложенный обелиск. Серый, он сливался с окружающей местностью, поэтому Шорохов его раньше и не заметил.
— Пойдемте посмотрим, кто там похоронен, — предложил он.
— Сейчас не следует, — возразил Бондарук. — Вот проверим эту местность, подойдем ближе, тогда выясним.
Чем ближе подходили моряки к спуску, тем больше встречалось «находок». Попались немецкая ручная граната, полдюжины артиллерийских мин среднего калибра, снаряд. Все эти «находки» были перенесены в небольшое углубление под скалой и взорваны.
Однажды морякам пришлось выехать в ущелье, по которому прокладывалась железная дорога: там было обнаружено несколько снарядов. Минеры подорвали их.
* * *
Крутой склон в нескольких местах пересекался неглубокими рвами — следами полузасыпанных, заросших травой и кустарником окопов. Почти на самом берегу бухты, неподалеку от одного из таких окопов, и стоял памятник. Тщательно обследовав почву, моряки подошли к нему. Невысокий, по грудь человеку, обелиск был сложен из камней и облицован цементом. Облицовка от времени осыпалась, и углы камней выступали наружу.
На стороне, обращенной к морю, укреплена темная, местами позеленевшая от времени медная пластинка, сделанная, по-видимому, из артиллерийской гильзы.
В верхней части пластинки был выгравирован якорь, а ниже морякам удалось разобрать надпись:
«Моряк отряда морской пехоты Н. Соколов, погибший при выполнении боевого задания» — и дата.
— Один из тех, кто выбивал отсюда немцев, — негромко сказал Бондарук. — Нужно будет памятник в порядок привести…
Постояв еще несколько минут около обелиска, моряки продолжали проверять местность. Шорохов стал обследовать ближайший окоп. Едва Виктор сделал несколько шагов, как внимание его привлек какой-то странного вида темный предмет. Отложив прибор, Шорохов начал осторожно откапывать его. Каково же было удивление лейтенанта, когда у него в руках очутился полуистлевший от времени обыкновенный матросский ботинок. Продолжая раскапывать, он нашел второй ботинок, затем несколько темно-желтых костей, а рядом обрывки черного сукна — остатки брюк.
«Моряк погиб», — решил Шорохов.
Мягкий, еще не успевший слежаться грунт поддавался легко, да и лежали кости неглубоко, по-видимому, труп моряка был присыпан взрывом: около самого окопа виднелась широкая воронка.
Подошел Коваль и начал помогать.
— А моряк был, примерно, с меня, — сказал он, показывая на массивную берцовую кость.