Видимо, они предчувствовали что-то, потому что ждать пришлось недолго. Не ушами — чем-то другим, внутренним слухом, может — душой — Ляська вместе с феями услышала тихий писк младенца.

Судя по писку, младенец был крохотный, может, только что родившийся, и не слишком здоровый. Ляська не успела понять, откуда она это знает; феи переглянулись, одновременно оттолкнулись от бортика крыши и спланировали вниз, как исполинские чёрные грифы, растворившись в сумеречных тенях.

Молодая женщина вышла из подъезда дома напротив. Ляська откуда-то знала, что ей больно, холодно и дико страшно, что её плащ накинут прямо на домашний халатик и что в большой клетчатой хозяйственной сумке у неё в руках — младенец. Этот младенец и вызывал у женщины кромешный неизбывный ужас, чувство вины, жаркую ярость и страстное желание сделать так, чтобы стало спокойно.

Покой — никогда больше не слышать этого тихого писка, похожего на мяуканье голодного котёнка.

Женщина с младенцем в хозяйственной сумке шла быстро и уверенно — знала, куда. Через двор, за забор из неструганного штакетника, на территорию полузаброшенной стройки. Там — кирпичи и несколько открытых канализационных люков.

Об этих кирпичах и этих люках женщина думала, когда младенец ещё ворочался у неё внутри.

Две тени, чернее ночной темноты, скользили за ней, шагах в пяти, невидимые и неслышные, как все тени. Женщина пролезла в дыру, выломанную в заборе. Около недостроенного дома было темно, только тускло светил поодаль дежурный прожектор.

Женщина подошла к бетонной плите, приподнятой над асфальтом, положила хозяйственную сумку на землю и попробовала приподнять крышку люка. Она не поддалась. Женщина пошарила вокруг глазами и подобрала кусок арматуры толщиной с лыжную палку. Всунула её конец в паз на крышке, нажала, чувствуя вспышку боли и злости.

В этот момент одна из теней втекла в её тело струёй чёрного дыма.

И Стасик во плоти вышел в сумрак стоительной площадки.

Женщина бросила арматурину на бетон, поспешно расстегнула «молнию» на сумке и вынула младенца. Младенец был замотан в простыню, покрытую бурыми пятнами, он тяжело дышал, но молчал. Стасик бережно сдвинул грязную ткань с его головки. Ляська увидела, как блестят глаза младенца — он, оказывается, не спал. Стасик взял младенца на руки и поцеловал в лобик. Младенец как-то потянулся, ёрзнул, зажмурился — а когда открыл глаза, они уже светились слабым голубым светом.

Женщина — или фея внутри неё — улыбнулась нежной тёплой улыбкой. Стасик вместе с младенцем нырнул в ночную темноту, а женщина проводила его долгим взглядом, ещё улыбаясь, и принялась за дело.

Она легко отодвинула крышку люка, потом подобрала пару кирпичей, засунула их в сумку, закрыла её на «молнию» — и швырнула сумку в круглый тёмный провал. Удовлетворённо кивнула, когда сумка плюхнулась там, внизу, во что-то жидкое. Задвинула крышку назад, не до конца. Направилась обратно, той же дорогой, какой пришла на стройку.

Фея вышла из неё у самого подъезда. Женщина пошатнулась, но удержалась на ногах. Тяжело оперлась на решётку, отделяющую дверь парадного от выхода мусоропровода, переждала приступ головокружения и тошноты. Ляська опять знала, видимо, потому, что знала фея: женщина решила, что не помнит, не вспомнит, как бросала младенца в колодец с канализационными стоками на дне. Её память отделалась от этих мерзких воспоминаний, как и от самого младенца. Это хорошо.

Женщина отдышалась и вошла в подъезд.

Феи, стоящие на заасфальтированной площадке напротив её окон, переглянулись. Стасик протянул дитя подруге. Теперь младенец был освещён электрическим фонариком над входной дверью — и Ляська увидела его серую мордашку, похожую на каменную головку херувима в лепной гирлянде на старом доме. Фея прижала младенца к груди, и он тихонько довольно загукал, как все дети, чувствующие предельную безопасность.

Ляська поняла, что всё, феям больше нечего тут делать — и они, действительно, взлетели в осиянное лунное небо. Ляська проснулась, ещё ощущая телом струи холодного сентябрьского ветра.

Было позднее утро. В квартире стояла сонная тишина.

Ляська подошла к зеркалу и долго смотрела себе в глаза, изо всех сил сжимая серый медальон в кулаке. Она искала на своём заспанном лице тень каменной серости и голубого неонового света — но не нашла.

Есть хотелось нестерпимо.

Ляська тихо вышла из своей комнаты. Дверь в комнату родителей была приоткрыта, оттуда доносился тяжёлый храп матери и запах дыма, перегара и чего-то тухлого. Ляська прошла на кухню.

На плите стояла кастрюля. Ляська сняла крышку. В кастрюле оказалось какое-то бурое варево, от которого несло сивухой.

На столе валялись куски чёрствого хлеба, бычки, пара стаканов и чайная чашка, пустая консервная банка и шкурки от колбасы. Ляська, внутренне корчась от отвращения, взяла ломоть хлеба со следами чьих-то зубов, отломила надкушенный край, бросила огрызок назад, на загаженный стол, и без особой надежды заглянула в холодильник.

Холодильник был предсказуемо пуст. В нём стояла лишь сковородка с какими-то пригоревшими остатками и жиром на дне, а в ящике для овощей сиротливо лежал кривой желтоватый огурец.

Ляська поскребла сковородку хлебом, сгрызла огурец, морщась от горечи, и ушла из дома.

Ни тени желания идти в училище она не чувствовала, к тому же была голодна.

Некоторое время Ляська бесцельно брела по улице и размышляла, не стоит ли зайти к Вике. Может, Вика угостит её хотя бы чаем? Но напрашиваться на угощение было нестерпимо.

Собирать бутылки тоже было нестерпимо, но когда пара пустых бутылок под скамейкой подвернулись сами собой, Ляська обрадовалась находке, сделав вид для самой себя, что её движения выглядят естественно. Села на скамейку, подобрала, словно между прочим, сразу сунула в торбочку — и никто вокруг не заметил, что Ляська собирает бутылки, как старая бомжиха.

Найти ещё одну — и купим булочку.

Ляська шла, шаря глазами по газону и вдоль поребрика — и тут её окликнули с другой стороны улицы. Парень. Ляська тут же сделала независимый вид, но посмотрела.

Шикарный оказался типчик. В кожаной куртке, в джинсах-«варёнках»… и лицом симпатичный. Чудесно улыбался и махал рукой. И перебежал дорогу на красный свет.

— Псих, а псих, ты откуда меня знаешь? — спросила Ляська и тут же, по яркой улыбке, по голубому отствету в серых глазах догадалась, откуда. Схватила протянутые руки, ткнулась головой в плечо. От сегодняшнего облика брата пахло не «Рексоной», а чем-то гораздо приятнее. Может, немецким дезодорантом из бежевого флакона или туалетной водой для крутых мужчин. Ляська усмехнулась. — Красивого выбрал. Как на свидание… для меня, что ли?

— Хочешь, познакомлю? — тут же выдал Стасик. — Рудик Антипов, в университете учится.

Ляська тут же погасла.

— Ага, — сказала она, сморщив нос. — Он в универе, а я — в путяге. Маляр-штукатур… нужна я ему очень…

На лицо Рудика набежала тень; Ляське показалось, что оно стало почти таким же серым, как настоящее лицо её брата.

— Ты хорошая, — сказал Стасик голосом мальчика, пропавшего из мира людей четырнадцать лет назад. — Какая разница…

— Тебе — никакой, ты — фея, — фыркнула Ляська, стараясь сделать вид, что это не больно, а смешно. — А людям не всё равно. И как ты его со мной знакомил бы? Выйдешь из него, а мне объяснять, что это был за глюк, да?

— Ладно, — сказал Стасик погасшим голосом. — Глупости. Забудь… Хочешь съесть что-нибудь?

— Ага! — радостно кивнула Ляська, и тут же ей пришла в голову отвратительная вещь. — Это на бабки Рудика, что ли?

Стасик вздохнул.

— Я тебе не говорил, что я — не уголовник? Я просто помню, как ты хотела купить шоколадку. Прихватил кое-что… Кстати. Тебе — от мамы. У неё необычное хобби.

Стасик вынул из кармана Рудика длинную узкую коробочку. Она, пожалуй, сошла бы за обычную коробочку из ювелирного магазина, если бы не была какой-то не вполне реальной: этакий сгусток бархатистого мрака в виде коробочки, на ощупь — как изнанка листа мать-и-мачехи. Ляська открыла и обомлела.