Шатунов пел у них в магнитоле. Вот что.

Про «звёздную ночь, как добрая фе-ея…» — и это было нестерпимо противно: их пыхтение, их матюки — и его сладенький голосок. Ляська уже не уговаривала: «Ну ребята, ладно, пошутили — и всё, хватит», — поняла, что бесполезно и что нет смысла расходовать силы на уговоры. Ей хотелось кричать, но кричать было страшно и тоже бесполезно: её заткнут раньше, чем кто-то придёт на помощь, если вообще придёт. Ляська только ещё цеплялась за что-то, хваталась — чтобы они не сумели запихнуть её в салон вишнёвой «девятки» — в запах перегара и сигарет — в пение Шатунова — в стыд — в грязь — может, и в смерть. Но они были намного сильнее, уходили последние секунды, бритый, которому она наступила на ногу, рыкнул: «Ты, сука!» — и ударил под рёбра, и в глазах потемнело, и пальцы разжались. И его приятель толкнул её вперёд.

Ляська ударилась лбом о крышу машины. Багровая вспышка боли на миг её ослепила, но, не видя, Ляська услышала чудовищный звук.

Хруст.

Будто сломалась толстая сухая ветка.

Но Ляська поняла, что это — кость.

И что потные руки бритого её отпустили.

В голове Ляськи стремительно мелькнула мысль о том, что сломали — ей, что боль сию секунду навалится, как лавина с горы — но ей стало свободнее, и она вдохнула, выпрямилась и обернулась.

Бритый медленно оседал перед ней на асфальт. И что-то с ним было не то. Чтобы понять, что именно — не то, понадобилась целая секунда.

Бритый был одновременно повёрнут к ней и животом, и затылком.

Зрелище не уместилось у Ляськи в сознании — и она подняла взгляд на второго, на приятеля бритого, который только что махал у неё перед лицом пистолетом и хихикал: «Не ломайся, тёлочка! А то — пиф-паф-ой-ой-ой!»

Она посмотрела на второго — а рядом со вторым оказался третий. Этот третий показался Ляське размытой тенью — и целый миг она концентрировала взгляд. И начала видеть ясно как раз в тот момент, когда грудная клетка братка с пистолетом разошлась от прикосновения серой ладони, как кусок масла — от горячего ножа. Кровь хлынула фонтаном.

И за спиной Ляськи взревел двигатель «девятки», взвизгнули покрышки — и автомобиль, мигнув красным на заду, вылетел со двора. Ляська смотрела, как серые пальцы выдирают, ломая рёбра, кусок трепещущего красного мяса — и слушала, как шум уезжающей машины растворяется в тёмном ночном гуле.

Ляське было жарко. Она стояла в горячем вязком воздухе, пахнущем сгоревшим бензином, и смотрела перед собой, не в силах двинуться с места. Тень обрела чёткие очертания. Ляська открыла рот, но вместо крика выдохнула слабо и беззвучно.

А серый посмотрел на неё, облизывая окровавленные пальцы. Кровь впитывалась в его ладони, как в песок. Его громадные чёрные крылья, покрытые глянцевыми перьями, с шелестом сложились у него за спиной полами плаща. На нём была какая-то тёмная хламида. Длинные седые пряди волос спускались ниже плеч, а начинались они от крутых рогов — от бараньих рогов, серых и зеркально мерцающих, как ртуть.

И лицо было серым. Серым, как камень, лицо, как у статуи, только подвижное — и глаза горели холодным голубым светом, будто этот свет, грозовой, неживой, неоновый, горел внутри головы.

Упыри-братки были мерзкими. Но они были живо, по-человечески, нормально мерзкими. Их существование на свете не ломало Ляське картину бытия. Они вписывались в привычный ночной пейзаж, как все остальные его элементы: фонари, урны, машины у обочин, светящиеся окна…

Серый, рогатый, с крыльями, слизывающий кровь с губ — никуда не вписывался. Он был из фильма ужасов. Он удрал из видеосалона, а перед тем ухитрился каким-то образом материализоваться из видеокассеты.

Ляська сделала шаг назад на ватных ногах. Она понимала, что не убежит. Что к растерзанным трупам на мокром от крови асфальте сейчас добавится ещё один. Её. Стремительный монстр догонит её без труда.

Но она не могла стоять и ждать, когда тварь начнёт жрать её.

И тут тварь моргнула, мигнув голубым светом, и спросила человеческим голосом:

— Проводить?

— Не, не надо, — сказала Ляська беспечным тоном прогуливающейся девушки раньше, чем осознала дикий факт беседы с нелюдью. — Я тут недалеко, — понесло её. — Я пойду, да?

Серый перешагнул через растерзанного мертвеца. Ляська отчётливо, как иногда во сне, увидела вместо человеческих ног раздвоенные копыта цвета ртути. Седая шерсть свисала на них, будто бахрома на джинсах.

— Мне кажется, я тебя знаю, — сказал монстр. Его голос был не так ужасен, как серое каменное лицо. Голос принадлежал парню лет двадцати или около того — хотя возраст его владельца был неопределим.

— Нет! — возразила Ляська, ужасаясь и поражаясь легкомысленной искренности собственной интонации. — Мы же не встречались!

— Встречались, — сказал монстр дружелюбно. — Я чую… Только… не узнаю только. Вернее… Ты ведь живёшь вон в том доме, да? Через двор, за сквером? Где фонарь?

Ляську из жара бросило в холод.

— Ну… — протянула она, чувствуя, что больше не может говорить беспечно и самоуверенно. — В общем… типа… А что?

— Первое парадное от угла? — спросил монстр. — На третьем этаже, квартира напротив лифта?

Холод стал нестерпим. Смертелен.

— Да какое тебе дело! — возмутилась Ляська, заставляя себя думать, что беседует с надоедливым ухажёром, откуда-то раздобывшим её адрес, убрав ногу от растекающейся кровавой лужи. — Какая разница?!

— Я тоже там жил, — тихо сказал серый. — В этой квартире.

Ляська остановилась.

— Сто лет назад? — спросила она, пытаясь пошутить, но вышло неуклюже.

— Четырнадцать, — сказал монстр.

— Что — «четырнадцать»?

— Лет. Четырнадцать лет назад я… Ты — Ляська, — вдруг выдал серый утвердительно, взглянув ей в глаза своими голубыми фарами.

— Я-то — Ляська, — пробормотала Ляська, снизив тон. — Олеся Яровая, вообще-то. А какое тебе…

— А я — Стасик, — сказал монстр. — Пойдём отсюда, а то увидит кто-нибудь.

Ляська пошла. Она машинально переставляла ноги, думая о фотографии удивлённого малыша в комнате матери, в «горке» за стеклом. Стасик. Стасик. А у монстра был такой… детский тон…

— Детки попадают в рай, — само соскочило с языка. — А не туда, откуда ты.

Ляська тут же ужаснулась, так что жаркая волна прошла от макушки до пят — но серый монстр вдруг рассмеялся живым человеческим смехом. Белые клыки блеснули в тусклом жёлтом свете далёкого фонаря.

— Это мёртвые дети попадают в рай, наверное, — сказал он. — А я тут при чём? Я же не умирал.

Серое каменное лицо выражало непринуждённую весёлость, граничащую с разгильдяйством. Ляська остановилась. Серый присел на корточки, заглянул ей в лицо снизу вверх:

— Сестрёнка, ты что, боишься меня?

Ляська смотрела в его голубые огни — и потихоньку понимала чудовищные вещи. Во-первых, она поверила.

«Во-вторых» в этом раскладе было уже неважно.

Серый был — её давным-давно украденный, убитый и где-то там закопанный маленький братик. И он как-то там вырос. Растут ли убитые дети? Но он искренне не понимал, как всё это ужасно. Тот демон, в которого превратился Стасик, не понимал, какой он безумный кошмар. Зато он понимал, что она, Ляська — его сестра.

И он её спас.

— Ты что, — прошептала Ляська, — до дома меня провожать собрался?

Стасик-демон кивнул. Широко улыбаясь, лихо, наотмашь — взлетела длинная седая чёлка.

— Сейчас сюда милиция приедет, — сказала Ляська. — А ты соображаешь, как выглядишь, вообще-то?

Он смутился! Ляська не сомневалась! Она видела достаточно смущённых парней, чтобы опознать это выражение даже на каменном демонском лике.

— Прости, — сказал он. — Я щас.

И растворился в сумраке в несколько шагов.

— Тьфу на тебя! — выдохнула Ляська, чуть не плача, и побежала.

Ноги слушались плохо, но она бежала очень быстро, каждый миг боясь, что запнётся о какую-нибудь колдобину в асфальте и растянется, обдирая колени. Но надо было как можно быстрее удрать от той подворотни, где асфальт залит кровью, а в крови валяются растерзанные тела.