— Припадков больше не должно быть. Если все-таки что-нибудь случится, дайте ей капель из маленького пузырька и разотрите ее. Но повторяю, — припадков больше не будет, — успокоительно говорил доктор.

— Если будут, я сойду с ума. Я знаю, что сойду с ума.

— Какие глупости! Зачем вам так отчаиваться? Прежде всего необходимо сохранять спокойствие.

— Не могу. Я едва держусь на ногах.

— Вы должны поберечься. Ваша девочка не умрет. Она скоро выздоровеет. Главное — правильный уход. Кого вы пригласили ходить за ней? Вы не должны сами сидеть по ночам. Я запрещаю вам это, слышите?

— Мисс Смиссэм обещала прийти. Но это нехорошо. Я должна бы сама быть с девочкой. Я хочу быть с ней.

— Повторяю вам, что нельзя. Вы обязаны меня слушаться. Я знаю, что полезно для вас и для больной. Я одинаково забочусь о вас обеих.

— У меня сил не хватает. Вечно я одна…

Она заплакала. Наступило продолжительное молчание. Слышно было только, как Миллисент безмолвно плакала вместе с матерью. Как это ни странно, но несомненно было, что почти что всхлипывал и доктор. Очевидно, у этого сорокалетнего индуса была чувствительная душа.

— Я совсем и забыл, что вы теперь остаетесь одна, покинутая, — раздался, после долгого сморкания, голос доктора. — Будьте уверены, я готов всем, чем могу, помочь вам. Я сделаю все, что в моих силах.

— Я не вынесу этого, не вынесу, — плакала женщина.

Опять молчание, опять громкое утирание носа и затем голос доктора:

— Вы должны это вынести. Говорю вам, — должны! Ничего больше не остается делать. И верьте, что мы поможем вам. Я сделаю все, что могу, на время ее болезни… и после, когда она поправится.

Чужестранный акцент звучал в его взволнованной речи сильнее обычного.

— Имеете ли вы сведения о вашем муже? — спросил он.

— Сегодня я получила официальное письмо из банка, — ответила миссис Сиссон.

— Из банка?

— Они сообщают, что по поручению моего мужа будут выдавать мне ежемесячно определенную сумму, что он здоров и отправился путешествовать.

— Ну, и пусть себе… почему бы ему не попутешествовать? Вы проживете отлично и без него.

— Как! Оставить меня одну! — с негодованием воскликнула миссис Сиссон. — Уехать и оставить на мне всю ответственность за детей, все заботы и трудности…

— Я бы не стал горевать о нем. Разве вам не лучше без него?

— Конечно, лучше, — уже гневно произнесла жена. — Когда сегодня утром я получила письмо, я сказала себе: чего же можно было ждать от этого черствого, эгоистичного человека?

— Успокойтесь и не горюйте. Этим делу не поможешь.

— Не горюйте! Легко сказать. Неделю назад у меня не было ни одного седого волоса. А теперь смотрите…

Некоторое время продолжалось молчание.

— Ну, что это за беда! Только не терзайте себя. Ваши волосы так же красивы, как и были.

— Больше всего меня выводит из себя, что он мог так уйти. Не сказав ни слова. Тайком взял шляпу и ушел. Я способна была бы убить его за это.

— Вы были счастливы друг с другом?

— Сначала мы жили дружно. Я любила его. Но он убил мое чувство. Он был всегда замкнут, держался в стороне, не открывал сердца… Это человек, с которым нельзя даже поссориться. Он всегда спокоен. Мертвенное спокойствие эгоизма — вот его основная черта. Я прожила с ним двенадцать лет и знаю, что это такое. Убийственно! Вы и вообразить себе не можете, что это за человек…

— Я, кажется, знаком с ним. Красивый мужчина, — сказал доктор.

— Да, на первый взгляд он привлекателен. Там в зале есть его фотография. Мы снялись вместе после свадьбы. Действительно, он был красив тогда.

Аарон догадался, что она пошла за свечой, чтобы вести доктора в неосвещенный зал. Его подмывало остаться и встретить их здесь лицом к лицу. Дьявольское искушение! Но голос жены отрезвил его. Сердце его похолодело. Ни о чем не думая, он начал действовать, следуя бессознательным побуждениям инстинкта. Быстро опустил руку между стеной и кушеткой. Ага, — футляр с флейтой тут. Радостно схватив его, он в следующее мгновение был уже за дверью зала, в темном коридорчике возле выхода на улицу. Здесь он скользнул в угол, притаившись за зимней одеждой, которая висела на вешалке.

— Это ты оставила открытой дверь в зал? — подозрительно спросила жена Миллисент.

— Нет, — ответила девочка из кухни.

Доктор своей мягкой, неслышной восточной походкой последовал за миссис Сиссон в темный маленький зал. Аарону было видно, как жена осветила его портрет и заплакала. Это не тронуло его. Он слишком хорошо знал эту женщину. Доктор утешающе положил руку ей на плечо и не отнял ее, когда Миллисент с не по-детски серьезным видом вошла в комнату. Видя плачущую мать, девочка тоже заплакала, отвернувшись.

— Да, я встречался с ним, — подтвердил доктор, взглянув на фотографию. — Если он думает, что будет счастлив, уйдя из дома, вы тоже должны почувствовать себя более счастливой, миссис Сиссон. Вот и все. Не дайте ему торжествовать над собой, делая себя несчастной. Дорога к счастью вам открыта. Вы еще молоды.

Доктор простился и ушел. Миссис Сиссон, вместе с девочкой, сейчас же поднялась наверх. Тогда Аарон, стоявший все это время неподвижно, точно обращенный в соляной столп, спокойно вышел из своей засады и прошел в большую комнату. Проходя мимо зеркала, он удивился мертвенной бледности своего лица. Он чувствовал себя отвратительно. Как вор. Но сердце его билось спокойно.

Он тихо вышел через заднюю дверь и нырнул в ночную тьму. Потом спустился в глубину сада, перелез через изгородь и пошел под дождем через поле к большой дороге.

Он был противен сам себе каждой частицей своего существа. Ему стал ненавистен маленький футляр, в котором он нес свою любимую флейту. Эта ничтожная ноша казалась ему непомерной. Он ненавидел только что оставленный дом и жгуче ненавидел сердце, которое так невозмутимо билось в его груди.

Выйдя на дорогу, он увидел на остановке вагон трамвая с ярко светящимися в дождливой тьме окнами. Несмотря на усталость, он не посмел войти в него. Там были люди, которые могли его узнать. Он свернул на боковую тропу и сделал полями крюк в целых две мили. Затем вновь вышел на дорогу и стал под дождем ждать последнего трамвая, который обыкновенно бывал пуст…

V

В опере

Кто-то из знакомых пригласил Джозефину Форд в свою ложу в опере, — как видите, наша повесть все еще продолжается при ночном освещении. Ложа была на виду, возле самой сцены. Кроме Джозефины с Джулией и Роберта с Джимом в ней находились еще двое мужчин. Впереди, у барьера, у всех на виду, сидели обе женщины. По своим средствам они привыкли к довольно скромной жизни, и блеск великосветского театра возбуждал их и взвинчивал нервы…

Еще незнакомые нам члены компании были — литератор Лилли и живописец Стрэссерс. Лилли сидел впереди, рядом с Джозефиной. Сегодня вечером он был ее избранником.

Джозефина была художницей. В Париже у нее был приятель художник, мастер современной элегантности, имевший модное в парижском свете ателье дамских нарядов и мебели. Она иногда делала для него рисунки платьев, иногда получала от него заказ декорировать квартиру какого-нибудь его клиента. Когда приходило время разменять свой последний золотой, она находила удовольствие в том, чтобы властной рукой художника распоряжаться для других дорогими, изящными вещами, по произволу собственного вкуса, с тем, чтобы через несколько дней перестать о них думать.

Для поездки в театр она надела простое чудесно скомбинированное платье: черное с серебром. Эта композиция сделала бы честь лучшему модному журналу. Черный блеск ее густых волос, резко очерченные дуги бровей, смуглость лица и сильно обнаженных плеч, сдержанность мимики и томность долгих скользящих взглядов придавали ее наружности своеобразно пряный, экзотический вид, несвойственный европейской женщине. В ней отчетливо проступала примесь туземной американской крови.