— Как же знать, кто призван властвовать, а кто — подчиняться?

— Я говорил вам, что каждый человек должен руководствоваться голосом, идущим из глубины собственной личности. Только этим голосом, и ничем больше. Вы должны или властвовать, то есть подчинять себе, или любить, то есть подчиняться. И то и другое будет высшим выражением вашей личности. Многим людям чуждо желание власти. Они жаждут найти вождя. И это стремление объяснимо и естественно. Пусть они добровольно, в самой глубине своей, подчиняются влиянию более мощного, чем у них, духа, более сильной воле. Конечно, в наши дни, когда люди говорят, что нужен вождь, они часто подразумевают под этим словом простое орудие для выполнения своих целей. Как, например, Ллойд-Джордж: он только удобное орудие для достижения определенных целей! Я же говорю о других вождях и о другом подчинении. Заметьте не о рабстве, а о свободном подчинении. Я представляю себе глубокое, преданное, безграничное пожертвование себя другой, более героической, более могучей личности. В вас, Аарон, тоже живет потребность подчинения. Вам чуждо желание властвовать, подчинять. Вы тоже ищете среди людей героическую душу, которой вы могли бы доверчиво вручить свою неповторимую личность. Вы осознаете эту потребность. Правда? И вы знаете, что ее не удовлетворить в любовных встречах с женщинами. Дело не в любви, а в посвящении другому своей жизни. Вы знаете, что вам необходимо подчинить себя другому. Но что-то в вас восстает против этого. Вы бунтуете и, может быть, скорее согласитесь умереть, чем подчиниться. Что же — умирайте! Дело ваше.

Наступило долгое молчание. Затем Аарон пристально взглянул в лицо Лилли. Оно было хмурым, отчужденным и выражением своим напоминало лики византийских мозаик.

— И кому же мне следует подчиняться? — спросил Аарон.

— Это подскажет Вам Ваша душа, — ответил Лилли.

ТЕНЬ В РОЗОВОМ САДУ

У окна красивого домика на берегу моря сидел молодой невысокий человек и пытался убедить себя в том, что читает газету. Было около половины девятого утра. За окном головки вьюнков свешивались в утреннем свете солнца, точно склоненные маленькие огненные факелы. Молодой человек поглядел на стол, потом — на часы с боем, потом — на свои большие серебряные часы. Лицо его приняло выражение бесконечного смирения. Затем он встал и принялся задумчиво разглядывать развешенные по стенам комнаты картины, с особым, неприязненным вниманием задержавшись на «Загнанном олене». Попробовал приподнять крышку пианино, но обнаружил, что оно заперто. Заметив в маленьком зеркальце свое отражение, подергал темный ус, подмигнул и живой интерес мгновенно вспыхнул в его глазах. Наружностью он не обижен. Он подкрутил ус. Невысок ростом, зато подвижен и энергичен. Собственной физиономией он остался доволен, но, когда отвернулся от зеркала, в выражении его лица сквозила жалость к себе.

В подавленном настроении он отправился в сад. Его пиджак не выглядел плохо. Пиджак был новый, нарядный, он ловко сидел на уверенном теле. Молодой человек окинул взглядом пышно разросшееся около лужайки дерево, затем не торопясь двинулся к следующему объекту. Усыпанная красно-бурыми плодами корявая яблоня являла собой более обнадеживающее зрелище. Оглядевшись по сторонам, он сорвал яблоко, и повернувшись спиной к дому, решительно и резко откусил. К его удивлению, яблоко оказалось сладкое. Он откусил еще раз. Потом опять повернулся и уставился на окна спальни, выходившие в сад. Он вздрогнул, увидев женскую фигуру, но то была всего лишь его жена. Ее взгляд был устремлен вдаль, на море, по-видимому, она не замечала его.

Минуту-другую он пристально рассматривал ее. Миловидная женщина, она выглядела старше его, довольно бледная, но здоровая на вид, с исполненным страстного томления лицом. Ее роскошные, с рыжеватым отливом волосы волнами вздымались надо лбом. Она неотрывно глядела вдаль, на море, и, казалось, не имела ничего общего ни с мужем, ни с его мироощущением. Мужа задевало, что, погруженная в раздумье, она продолжала не замечать его; он нарвал коробочек мака и бросил их в окно. Она вздрогнула, взглянула на него с дикой улыбкой и вновь отвела взор. Затем почти тотчас же отошла от окна. Он направился в дом, ей навстречу. У нее была великолепная горделивая осанка, одета она была в платье из мягкого белого муслина.

— Я уж заждался, — сказал он.

— Меня или завтрака? — игриво спросила она. — Ты же помнишь, мы заказали на девять часов. Я думала, после путешествия ты мог бы и поспать.

— Ты же знаешь, я всегда просыпаюсь в пять и после шести больше не могу оставаться в постели. Валяться в постели в такое утро — все равно что в шахте сидеть.

— Вот уж не думала, что ты станешь здесь вспоминать шахту.

Она расхаживала по комнате, осматривая ее, разглядывая безделушки под стеклянными колпаками. Стоя неподвижно на коврике перед камином, он с некоторым беспокойством и с неодобрительной снисходительностью наблюдал за ней. Осмотрев апартаменты, она передернула плечами.

— Ну, — сказала она, беря его под руку, — давай, пока миссис Коутс не принесет завтрак, выйдем в сад.

— Надеюсь, она поторопится, — произнес он, потягивая ус.

Она рассмеялась коротким смешком и, выходя из комнаты, оперлась на его руку. Он закурил трубку.

Когда они спустились с лестницы, в комнату вошла миссис Коутс. Очаровательная старая дама, державшаяся совершенно прямо, поспешила к окну, чтобы получше разглядеть постояльцев. Ее фарфорово-голубые глазки сверкали, пока она наблюдала, как юная пара шла по дорожке, как легко и уверенно шагал он, поддерживая под руку жену. Хозяйка заговорила сама с собой на мягком йоркширском диалекте:

— По росту как раз вровень. По-моему, она не вышла бы за человека, который ниже ростом, хотя в остальном он ей неровня.

Тут вошла ее внучка и поставила на стол поднос. Девочка подошла к старушке.

— Он ел яблоки, ба, — сказала она.

— Да, моя ласточка? Если ему нравится, так чего ж, пускай себе.

В саду молодой, не обиженный наружностью человек с нетерпением прислушивался к позвякиванию чашек. Наконец чета приступила к завтраку. Он принялся есть, потом на миг остановился и сказал:

— Ты считаешь, что здесь лучше, чем в Бридлингтоне?

— Да, — сказала она, — неизмеримо! К тому же здесь я дома — для меня это не просто какая-то незнакомая деревушка на берегу моря.

— Сколько ты здесь прожила?

— Два года.

Он сосредоточенно жевал.

— Мне думалось, ты скорее предпочтешь поехать в какое-нибудь новое место, — произнес он наконец.

Она сидела совершенно безмолвно, потом осторожно пустила пробный шар.

— Почему? — спросила она. — Ты думаешь, мне здесь будет неприятно?

Густо намазывая хлеб апельсиновым джемом, он рассмеялся, успокаивая ее:

— Надеюсь, приятно.

Она опять не обратила никакого внимания на его слова.

— Но, пожалуйста, ничего не говори об этом в деревне, Фрэнк, — сказала она небрежно. — Не говори, кто я или что я прежде жила здесь. Нет никого, с кем бы мне особенно хотелось повидаться, а если меня узнают, мы никогда не сможем чувствовать себя свободно.

— Тогда зачем ты сюда приехала?

— Зачем? Неужели тебе не понятно, зачем?

— Если ты ни с кем не хочешь знаться — нет.

— Я приехала сюда повидать это место, а не людей.

Больше он ничего не сказал.

— Женщины, — сказала она, — не похожи на мужчин. Не знаю, отчего мне хотелось приехать… Но я приехала.

Она заботливо налила ему еще одну чашку кофе.

— Только, — продолжала она, — не говори обо мне в деревне. — Она неуверенно засмеялась. — Знаешь, не хочу, чтобы ворошили мое прошлое.

И она кончиком пальца стала перегонять по скатерти крошки.

Он пил кофе и смотрел на нее; облизав усы и поставив чашку, он флегматично заметил:

— Бьюсь об заклад, у тебя богатое прошлое.