Такое письмо предстояло получить бедному сэру Уильяму. Но в сущности оно было адресовано Аароном самому себе. Но не так ли всегда бывает со всем значительным, что мы пишем, — как в письмах, так и в книгах?

Письмо разрядило напряженность его душевного состояния. Аарон почувствовал возможность вернуться домой. Он шел и радовался, что тут же, во Флоренции, поблизости от него, находился Лилли и что в трудную минуту можно к нему пойти. Он думал и о том, что есть у него еще на свете Лотти, и сердце его горело по отношению к ней острой горечью.

Он вернулся к себе в комнату и лег, хотя было еще рано. Лежать в своей прохладной постели, одному, — какое это блаженство, какая свобода!

XIX

Клеопатра, но без Антония

Проснувшись утром, Аарон почувствовал себя лучше, но все еще не вполне самим собой. В нем жило острое чувство враждебности к маркизе. Ему казалось, будто его укусил скорпион, — и инстинкт пробуждал в нем ненависть к ней. Вместе с тем, он отгонял от себя это чувство. Он помнил слова Лилли о том, что человек должен быть одиноким, принадлежать себе и никому больше. Под влиянием Лилли он старался не поддаваться своим страстям, не поддаваться ненависти к маркизе. Да, да — она тоже борется со своей судьбой. Он ей искренно сочувствует. Нет, он не станет ее ненавидеть.

Но видеть ее — нет, этого он не мог. Он не мог вынести даже мысли, что вдруг она явится к нему. Он сел в трамвай, шедший в Сеттиньяно, и целый день пробродил за городом, запасшись хлебом и колбасой. Много часов просидел он среди тосканских кипарисов, и никогда деревья не казались ему столь призрачными и похожими на какие-то странные, нежные и значительные существа. Он лежал и наблюдал, как дышали кипарисы и словно переговаривались между собой, слегка колеблемые ветром. И ему казалось, что душа покинула его и улетела куда-то далеко, — может быть, далеко назад, туда, где жизнь была совсем иная и время протекало иначе.

За целый день Аарон так и не мог решить, что ему делать. Первым его побуждением было никогда больше не видеться с маркизой. Это намерение жило в нем в течение всего дня, но, возвращаясь домой, он смягчился и решил, что это неверно, что так не годится. Ведь она поступила с ним великодушно.

Да, она вела себя великодушно, а то, что случилось потом и так его потрясло, — было не ее виной, а роком. Итак, он должен увидеться с ней, он не должен поступать, как дикарь. Но он ей скажет — он ей скажет, что он женатый человек и что, хотя покинул жену и вовсе не привержен догмату брачной верности, долгие годы брака сделали из него женатого человека, и каждая женщина, кроме его жены, представляет собой для него нечто чуждое и неприемлемое. «Я скажу ей, — говорил он сам себе, — что в глубине сердца я до сих пор люблю Лотти и что с этим ничего не поделаешь. Я — муж, и тем самым не существую, как любовник. Я не могу уже стать любовником, точно так же, как не могу оказаться двадцатипятилетним юношей. Я — взрослый мужчина, а не подросток. И, к моему сожалению, я — муж женщины, которой нужен любовник, только любовник. А для меня это кончено. Кончено навсегда».

Итак, на следующий день он собрался с духом и после обеда позвонил у дверей маркизы. У него одного, может быть, не хватило бы не это мужества, но сознание, что он не один, что тут же, в городе, — Лилли, придало ему силы.

Маркиза была дома, у нее были гости. На ней было чудное шелковое платье опять синего цвета, мягкого и теплого. За поясом у нее были заткнуты васильки, — Бог ведает, откуда она их достала в эту пору года.

Она поздоровалась с Аароном с тенью детского смущения, и он видел, что она рада его приходу и, вероятно, уже недоумевала, почему он не пришел раньше. Маркиза представила его своим гостям: двум молодым дамам, одной старухе и пожилому итальянскому графу. Разговор велся главным образом по-французски и по-итальянски, так что Аарон почти не принимал в нем участия.

Гости ушли рано, — Аарон их переждал. Когда они остались одни, он спросил:

— Где Манфреди?

— Он скоро придет. Часов около семи.

Наступило молчание.

— Вы сегодня останетесь обедать, не правда ли? — сказала она.

— Нет, сегодня нет, — ответил он. И добавил неожиданно и неуклюже:

— Знаете, я думаю, лучше нам быть друзьями, а не любовниками. Я, знаете, не чувствую себя свободным. Все время как бы ощущаю внутри себя свою жену и ничего не могу с этим поделать.

Она наклонила голову и некоторое время молчала. Затем подняла лицо и странно взглянула на него.

— Да, — сказала она, — я уверена, что вы любите свою жену.

Ее слова поразили его и неожиданно вызвали в нем некоторую досаду.

— Насчет любви — не знаю, — сказал он, — но если люди женаты десять лет, то между ними образуется какая-то связь, порывать которую я считаю неправильным и противоестественным. Вы понимаете, о чем я говорю?

Она помолчала, потом сказала мягко и тихо:

— Да, я хорошо это понимаю.

Он был совершенно изумлен ее мягкой покорностью. Что она, собственно, думала?

— Но мы можем быть друзьями, не правда ли? — сказал он.

— Да, я надеюсь. Конечно. Мне было бы жаль, если бы мы не смогли сделаться друзьями.

После этих слов Аарон почувствовал, что все в порядке, — и первое, что услышал по возвращении домой маркиз, — были звуки флейты и пение жены.

— Я так рада, что ты пришел, — сказала она. — Давайте перейдем в залу и помузицируем по-настоящему. Ты будешь играть?

— С большим удовольствием, — ответил муж.

Через несколько минут они уже были в большой гостиной. Маркиза пела, а муж аккомпанировал ей на рояле. В этот вечер голос ее звучал скупо и напряженно. Впрочем, все было очень семейно и мило. При первой возможности маркиза отошла в сторону и оставила мужчин вдвоем. Аарон и Манфреди просмотрели все ноты со староитальянской и старонемецкой музыкой, пробовали наигрывать то то, то другое и казались лучшими друзьями в мире. Наконец, они нашли какую-то вещь, которую условились вместе сыграть в субботу через неделю.

На следующий день Аарон пошел к Дель-Торре на музыкальное утро. Там был струнный квартет, солист-скрипач и у рояля — маркиз. Слушателей было человек двенадцать-пятнадцать. Они разместились ближе к входу, а музыканты играли в противоположном конце комнаты. Были здесь и супруги Лилли — Тэнни с мужем, но кроме них Аарон не знал никого из присутствующих и чувствовал себя несколько неловко. Маркиза угощала гостей маленькими сэндвичами и вином: марсалой и вермутом — на выбор.

Она держала себя, как хозяйка, — правда, очень аристократическая, простая, но все же обычная, традиционная хозяйка. Аарону это не нравилось, и он видел, что и Лилли это неприятно. Действительно, маленький человек только и ждал подходящей минуты, чтобы увести Тэнни, которая все тянулась к аппетитным сэндвичам. Наконец, ему удалось незаметно выйти. Аарон вскоре последовал за ним.

Прошло семь дней…

Это утро он просидел один в своей комнате, играя на флейте, вспоминая мелодии, которые она любила, и мечтая о том, как вечером он будет играть в унисон с ней. Его флейта, его Ааронов жезл, еще раз зацветет чудесными алыми цветами, красными флорентийскими лилиями. Какая необычная страсть владеть им — безмерное желание обладания — и больше ничего. Этого с ним никогда раньше не бывало. Правда, его желание и он сам были сломлены предыдущим испытанием, но сломлены не до конца. Теперь он был опять готов к наступлению и со всей страстностью и дерзостью желания стал ждать вечера. Он сильно надеялся, что Манфреди не будет дома.

В семь вечера Аарон отправился, почти приплясывая от радости и нетерпения. Легко судить о его разочаровании, когда он застал в будуаре пожилую, довольно известную и очень культурную английскую писательницу. Она была очаровательна со своими седыми волосами, в своем белом платье из мягкой шерсти, отделанном белой тесьмой, с длинною цепью филигранных бус, похожих на мыльные пузыри. Она была очаровательна также своей старомодной манерой держаться — так, как если бы мир был по-прежнему устойчив и спокоен, как сад, в котором, защищенные от ветров и бурь, цветут великолепные культуры и изысканные идеи.