— Но почему бы мужчине не принять этого положения вещей? — возразил Лилли. — Ведь наука находит такой порядок естественным во всей живой природе.

— К черту науку! — закричал Аргайл. — Ни один мужчина с каплей здравого смысла и чувства своего достоинства не захочет подчиниться этому.

— Да! Да! Да! — закричал итальянец.

— Так, каков же ваш вывод, господа? — спросил Аарон.

— Погодите, — перебил его Аргайл. — Скажите сперва, похоже ли, по-вашему, на действительность то, что говорит маркиз? Ведь вы женаты. Ваш личный опыт подтверждает это или противоречит этому?

— А ваш? — ответил Лилли вопросом.

— Мой опыт совершенно совпадает с тем, что рассказывает маркиз, — ответил Аарон. — Совершенно. До последней черты.

— И мой был, к сожалению, чересчур похож на это, — с гримасой сказал Аргайл.

— А ваш, Лилли? — с какой-то тревогой спросил маркиз.

— Да, не слишком разнится от вашего, — неохотно ответил тот.

— Ага! — воскликнул Дель-Торре, вскочив так, словно он неожиданно нашел что-то.

— Что же должен, по-вашему, делать мужчина? — обратился Аарон к Лилли.

— Я ничего не собираюсь делать. Я просто не отвечаю на посвист, когда меня вздумают так позвать. Задайте лучше этот вопрос Дель-Торре.

— Не знаю, что делать, — отвечал тот. — Знаю только, что это должно измениться. Мужчина должен стать зовущим, а женщина — отвечающей.

— Фью! Этого никогда больше не будет, — сказал Аарон.

— Пожалуй, что и не будет, — мрачно согласился итальянец. — Теперь происходит вот что: обжегшись несколько раз, мужчина ищет такую подругу, которая стала бы отвечать ему, а не только тащить на привязи своей страшной сексуальной воли. Он ищет юную девушку, невинную, еще неопытную, ничего не знающую, и думает, что такая не возьмет над ним верх. Он думает, что будет обладать ею, а не она им, потому что она юна. Но его ждет разочарование. Потому что теперь годовалое дитя если оно — девочка, уже обладает в зачатке всеми свойствами сорокалетней женщины, и в ней уже заложена воля к подчинению себе мужчины.

— Ужасная вещь — современная женщина, — заявил Аргайл.

— И ужасно, что мужчина не может перестать любить свою жену даже тогда, когда становится невыносимо ее любить, — сказал маркиз.

— Бывает, что он бросает ее, как сделал Аарон, — заметил Лилли.

— И тогда кидается искать себе другую, — возразил маркиз.

— Всегда ли? — усомнился Лилли. — Разве вы ищете женщину, Аарон?

— Я не хочу ее искать, — ответил Аарон. — Но я знаю, что не могу существовать так, один во всей вселенной, ощущая пустоту вокруг себя. Это можно выносить день или год, но это не может длиться всю жизнь.

— Разве человек не способен быть одиноким, до последнего предела замкнутым в самом себе? — задумчиво произнес Лилли.

— Это — бессмысленное требование, — возмутился Аргайл.

— Вы хотите уподобить нас Симеону Столпнику, одиноко высящемуся на своем столпе.

— Я не имею в виду брать пример с Симеона Столпника. Я спрашиваю только: разве нельзя жить со своей женой и любить ее, иметь детей — и все-таки чувствовать себя одиноким, знать, что в глубине глубин ты один, — и радоваться этому? Ведь по существу человек одинок в мире, навеки одинок. Такова его сокровенная природа. Связанность с другим существом — вещь вторичная и более поверхностная, — ответил Лилли.

— Можно быть одиноким в чем хотите, — сказал Аргайл, — но только не в любви.

— Нет, именно в любви! Именно в любви, более чем в чем-либо ином.

Этими словами Лилли закончил разговор, так странно начатый маркизом Дель-Торре в маленькой лоджии, высоко над Флоренцией.

XVIII

Маркиза

Аарон не забыл о приглашении и явился к Дель-Торре на обед. Но когда в комнату, куда ввел его слуга, вошла хозяйка, он был глубоко поражен. Он почти не узнал ее. Она показалась ему похожей на дьяволицу со своей низко спущенной на брови прической и во всем блеске современной жестокой женской элегантности. На ней было чудесное платье из тонкого вельвета глубокого синего цвета, с перевязью из золотистого газа вокруг бедер. Покрой платья был подчеркнуто современным. Оно оставляло открытым значительную часть ног, спину, грудь и прекрасные белые руки от самых плеч. Вокруг шеи поблескивало ожерелье из темно-синих сапфиров. Губы были вызывающе красны, а брови откровенно подчеркнуты гримировальным карандашом. Ее вид одновременно испугал и восхитил его. Она села против него, и ее точеные ноги в золотистой паутине тончайших чулок волнующе засверкали своей полуобнаженностью. Взгляд Аарона невольно приковался к ним.

Снисходительная улыбка маркизы указывала на то, что она заметила произведенное ею впечатление.

— Вы не забыли, надеюсь, принести свою флейту? — произнесла она своим однозвучным, печально-спокойным голосом.

— Да, она со мной.

— После обеда я, может быть, решусь петь, если вы согласитесь аккомпанировать мне. Хотите?

— Я думал, вы не любите петь с аккомпанементом.

— Я имею в виду не аккомпанемент, в прямом смысле слова, а исполнение мелодии голосом в унисон с флейтой. Не знаю, как это выйдет. Хотите попробовать?

— Попробуем.

Вошел Манфреди. Он и дома был в военной форме. Протянув обе руки гостю, он приветливо воскликнул:

— Здравствуйте! Как я рад вас видеть! Надеюсь, все у вас благополучно?

— Да, благодарю вас, — ответил Аарон, с недоумением подметив на красивом лице маленького маркиза какую-то странную улыбку.

— Где вы были вчера? — спросил Манфреди.

— Я был в Уффици.

— В Уффици! Какие картины смотрели?

— Мы были вдвоем с Деккером. Мы бегло осмотрели все.

— А что произвело на вас наибольшее впечатление?

— У меня перед глазами до сих пор стоит Венера Ботичелли. Венера на раковине. Она прекрасна. Легко представить себе женщину гораздо более совершенного сложения. Но мне понравилось ее тело и пронизанный солнцем морской воздух, словно просвечивающий сквозь него.

— По-моему, у нее такое выражение, точно она хочет показаться невиннее, чем она есть, — сказала маркиза. — Согласны ли вы с общим мнением, что главную прелесть Ботичеллиевой Венеры составляют стыдливость и невинность?

— Невинность? Я никогда в жизни не придавал ей большого значения, — сказал Аарон.

— Ха-ха-ха, — засмеялся маленький полковник. — Я разгадал вас. Вы принадлежите к той породе мужчин, которые хотят играть роль Антония при Клеопатре. Ха-ха!

Аарон вздрогнул, как от удара, но сделал вид, что шутка Манфреди показалась ему смешной. Мозг его сверлила мысль: правда ли, что он хочет сделаться Антонием при Клеопатре? Он невольно взглянул на маркизу. Она смотрела в сторону, но явно чувствовала на себе его горящий взгляд. И вдруг обернулась к нему с играющей на губах призывной, жутко откровенной улыбкой. Аарон почувствовал, что в дьявольских чарах ее глаз и этой улыбки все связывавшие его запреты растаяли. Холодок страха заполз в его сознание, но другая, более могучая, чем страх, горячая волна захлестнула его.

И в этот миг она стала для него Клеопатрой.

Вошедший слуга доложил, что обед подан. Маркиза усадила Аарона рядом с собой. Обед состоял из изысканных и легких блюд. Но Аарон не замечал, что ел.

За кофе разговор коснулся служебных обязанностей Манфреди. Он очень тяготился ими и не мог дождаться обещанной вскоре демобилизации. Затем беседа перешла на палаццо, в котором жили супруги Дель-Торре.

— У нас наверху есть терраса с прекрасным видом. Она видна из ваших окон, мистер Сиссон. Обратили ли вы на нее внимание? — спросил Манфреди.

— Нет.

— Так поведем туда нашего гостя, — предложила маркиза.

Манфреди накинул на плечи жены яркую вышитую шаль, и, пройдя несколько дверей, они стали подниматься по лестнице. Она вывела их на просторную открытую террасу. Отсюда расстилался широкий вид на противоположный берег реки, на Лунгарно, на стройную башню Палаццо Веккио и на широкий купол собора, над которым в ночном небе, мерцая, ярко сияли крупные звезды. Внизу бежали по мосту горящие огнями маленькие трамваи, а возле самого дома, в саду, росла группа пальм.