Привычная маска — его собственное представление о себе, — скинута и лежит разбитой на куски. Теперь он стоит сам перед собой без маски и потому невидимый. Так ощущал он это в тот вечер: невидимый, безобразный и неопределимый, как уэльсовский «Невидимка». У него нет больше маски, в которой можно показаться людям. Существо его неуловимо. За кого должны принимать его люди, если им нечего в нем увидеть? Что видят они, когда на него смотрят? Например, леди Фрэнкс? Впрочем, этот вопрос не очень заботил Аарона. Он знал, что, как всякий человек, представляет загадку для самого себя и для других. А людское мнение о нем не очень заботило его…
Забившись в кресло в полутемном углу пустой приемной, Аарон перебирал все эти мысли. Он был музыкант, и потому самые глубокие его размышления не облекались в слова, не сопровождались предметными представлениями. Его мысли и ассоциации были так же безобразны, неопределенны и трудно уловимы, как электрические волны беспроволочного телеграфа, несущие в пространство сигналы, которые потом будут превращены в слова.
В своем теперешнем состоянии молчаливого, бессловесного самопознания он понял, что всегда внутренне боролся против предъявлявшегося ему тайного требования подчинить свою личность, отдаться безраздельно другому существу: Лотти, матери, — кому бы то ни было. Отречение от себя в любви всегда казалось ему отвратительной и лживой изменой самому себе. Глубокий инстинкт удерживал его от такого ложного шага, даже когда он подвигался к самому краю пропасти самоотречения. Пожелай он совершить такое отречение, — самая его природа не смогла бы этого выполнить. В течение всей своей брачной жизни с Лотти он боролся с самим собою стоя на краю этой манящей пропасти, защищая о смертного приговора собственную душу. Ведь и над ним имел власть столь распространенный среди людей предрассудок, будто вершины своей человеческая жизнь достигнет безоглядным прыжком в бездну самоотречения, во имя любви. Теперь он понимал, что любовь, даже в величайших ее проявлениях, — только одно из состояний человеческого существа, только одна, но зато самая безрассудная, непостижимая деятельность его души. И вложить всю душу в одно лишь частичное свое устремление является столь же преступным самоубийством, как прыжок с колокольни или с вершины скалы. Предавайся любви, отдавай себя в любви, но никогда не доходи до последнего самоотречения, — таков вывод, который делает человек после долгих и мучительных странствий по долине любви, на основании, как правило, весьма печального опыта.
Почему-то в нашу эпоху обязанность давать предписана мужчине, а право брать — женщине. Мужчина при этом не только дающий, но и самый дар, а женщина, вечная женственность — алтарь, на который возлагается жертва. Любовь и брак — вот длящийся акт этого жертвоприношения.
Всякий процесс должен вести к некоторой цели. Цель его — не продолжение до бесконечности все того же процесса, а его завершение. Любовь — это какой-то процесс, цель трансформации в тайниках человеческой души. Любовь — таинственная вещь, но, несомненно, что это какой-то процесс. Как процесс, она должна быть доведена до какого-то своего завершения, которым процесс заканчивается и разрешается. Более чем нелепо полагать, будто этот процесс должен длиться вечно и быть доведен до той ужасающей степени крайнего напряжения, в котором гибнут и тело, и душа. Завершение процесса любви означает возвращение мужчины и женщины к состоянию полного спокойствия и самообладания. Вот и все.
Может быть, и в самом деле у любви не бывает последнего завершения. Но, подобно театральному представлению, она в своем развитии разделяется на действия, и в конце каждого действия должна быть достигнута указанная цель, то есть такое состояние, в котором человек принадлежит самому себе в честном и самоудовлетворенном одиночестве. Без этого любовь становится душевной болезнью.
Свое теперешнее полное одиночество в мире Аарон принял, как состояние полноты и завершенности. Долгая борьба с Лотти привела его, наконец, к самому себе, так что теперь он испытывал то удовлетворение и покой, какой чувствует все живущее, глубоко пустившее корни в почву жизни и потому свободное от тревоги за себя.
Вечером, после обеда, за которым были те же лица, та же торжественность и все те же разговоры, Аарон безо всякой охоты, уступая желанию хозяйки, играл под ее аккомпанемент на флейте. Затем леди Фрэнк играла на рояле, а в заключении жена Артура пела итальянские арии. Аарону показалось, что музыка никому не доставила удовольствия. Все сидели с вежливо скучными физиономиями. Перед тем, как общество разошлось, сэр Уильям подошел к Аарону с обычным своим приветливым видом и спросил, правильно ли известие, которое он слышал он жены, будто мистер Сиссон завтра утром уезжает в Милан. На утвердительный ответ Аарона он сказал, как бы напутствуя его к дальнейшим путешествиям:
— Я буду удивлен, если Милан вам понравится. Это, по-моему, наименее итальянский город из всех итальянских городов. О Венеции говорить нечего. Это не город, а музей. Но я не люблю и Рима с его смешением всех эпох и современными римлянами, сохранившими все пороки и растерявшими все добродетели своих античных предков. Самый привлекательный для иностранца город — это, конечно, Флоренция, но там очень плохой климат…
С этими словами он ласково простился с Аароном, предложил заехать к нему в дом вместе с Лилли и пожелал доброго пути. Аарон поднялся в свою комнату, лег в постель и вскоре заснул.
XIV
20-е сентября в Милане
На следующее утро Аарона разбудил вошедший с подносом дворецкий: часы показывали ровно семь. Слуги леди Фрэнкс были точны, как само солнце.
Аарон с неохотой оторвал голову от подушки. Ему не хотелось вставать, начинать этот день, суливший необходимость отъезда, необходимость нырнуть в эту неизвестную страну, навстречу неведомым, отсутствующим целям. Правда, он еще недавно говорил, что хочет соединиться с Лилли. Но это было не более, как предлог, извинявший его странное появление и нахождение в чужом доме.
Конечно, он думал о Лилли с симпатией. Но его вовсе не тянуло к общению, к совместной жизни с ним. Напротив, всякая мысль о любви, о дружбе, о связанности с кем бы то ни было стала ему противной. Нет, путешествуя, он двигался не к кому-нибудь, он решительно и настойчиво двигался прочь от всего, сбрасывая с себя все прежние людские связи. Это все, чего он теперь желал. Не связывать себя никакими, ни малейшими узами с другими людьми, освободиться от всех прежних связей на земле, — вот о чем он страстно мечтал.
Сделав усилие, он все-таки вскочил и сел на кровати. И в ту самую минуту, как он налил себе кофе из серебряного кофейника в изящную чашечку тонкого фарфора, — он почувствовал, что стряхнул с себя путы малодушия и готов теперь на все. Он ощутил в себе дух спокойной предприимчивости, мужественное чувство готовности идти навстречу своей судьбе. Кофе, хлеб с маслом, мед — все показалось ему превкусным.
Слуга принес ему вычищенное и тщательно сложенное платье и еще раз доложил, что автомобиль будет подан ровно в восемь часов.
— Так приказала миледи, — сказал он.
Аарон понял, что если миледи что-нибудь приказала, то это не может быть не исполнено.
Аарон вышел из еще спящего дома и сел в бальный, роскошный автомобиль. Пока он шел к наружной калитке через парк, он думал о сэре Уильяме и леди Фрэнсис, удивляясь их доброте и приветливости, их вниманию к нему, совершенно чужому им человеку. Теперь он сидел в их автомобиле, который вез его через мост на ту сторону реки, в рабочие кварталы города. Быстро и бесшумно катился он мимо пешеходов, вызывая в них бурление пролетарской желчи. Впервые в жизни, сидя среди упругих подушек, он ощутил тяготу богатства и понял, что богач может чувствовать себя неуютно среди окружающей его роскоши. Аарон был доволен, когда, наконец, смог выйти из автомобиля и смешаться с серой толпой в здании вокзала. Он был рад вернуться к привычному образу жизни.
