Он оскалил зубы и перекосил лицо в безумной судороге.

— Вы ни за что бы не сказали, что парнишка мертв. У него была еле заметная ранка вот здесь, на затылке, и несколько капель крови на руке. Вот и все. Хорошо-с. Я решил похоронить его как можно лучше. Он лежал уже полтора суток: дожидались затишья, когда можно будет выйти из окопов, вырыть ему могилу. Он был обернут в затасканное солдатское одеяло. «Нет, — сказал я, — бедняга должен получить чистое одеяло». Я пошел и достал из его же собственных вещей великолепное одеяло. Он был из известной шотландской семьи, так что мы даже пригласили шотландских гвардейцев на его похороны. Надо было обернуть его в другое одеяло. Я думал, что он давно окоченел. Но, когда я взял его за плечи, чтобы приподнять, он вдруг сел. Я обомлел, точно от удара по голове. Мне показалось, что я схожу с ума. «Он жив», — крикнул я. Но все уверяли, что он мертв. Я долго не мог этому поверить. Это происшествие ужасно потрясло меня. Он был так гибок, как вы и я, и имел вид спящего. Вы ни за что не поверили бы, что он мертв. Это совершенно потрясло меня. Я не в состоянии был поверить, что человек может сохранить столько гибкости в теле через двое суток после смерти…

…Германцы прекрасно владели пулеметами. Гадкая это штука — пулемет… Зато они не могли достать нас штыком…. Нет, нет, эта война не похожа на другие войны. Вся эта механическая техника! Этого нельзя было бы выдержать, если бы не люди, которые вас окружали. Люди, солдаты были изумительны… Второй такой войны больше не будет. Немцы — единственный народ на земле, который может организовать такую войну, и я не думаю, чтобы они сделали это еще раз, не правда ли?..

…Они были удивительны, эти германцы, — совершенно поразительны! Прямо невероятно, что они сумели изобрести и сделать. Нам пришлось учиться у них первые два года. Но они были слишком методичны. Оттого-то они и проиграли войну. У них было слишком много системы. Они давали залпы каждые десять минут. По часам! Подумайте только! Разумеется, мы знали, когда можно бежать и когда надо ложиться. Со временем, если вы достаточно долго побывали на фронте, вы совершенно точно знали наперед, что они станут делать. И поэтому вы могли выбирать самое удобное время для того, что собирались делать сами…

…К концу войны они стали нервничать больше, чем мы. Они по ночам устраивали между своими и нашими окопами такое освещение, — знаете, ракеты, которые висят в воздухе и сияют ярче электрического света, — что мы могли об этом не заботиться. Да, они были гораздо нервнее нас…

Было уже около двух часов, когда Гербертсон ушел. Лилли, подавленный атмосферой, которую принес с собой его ночной гость, продолжал сидеть у своей лампы. Аарон встал, вышел с мрачным видом из-за ширмы и тоже подсел к свету.

— У меня делаются спазмы в желудке, когда я слышу рассказы об этой проклятой войне, — сказал он.

— И у меня тоже, — отозвался Лилли. — Вся эта война — только порождение больной фантазии.

— Однако, эта фантазия достаточно реальна для тех, кому пришлось испытать все это на самих себе.

— Нет. Менее всего реальна для них, — мрачно ответил Лилли. — Не более реальна, чем дурной сон. Пора, наконец, проснуться и стряхнуть с себя следы этого сна.

— А я думаю, что люди способны делать совершенно то же и наяву. Человек все такой же, каким был в древние времена. Такой он и есть, таким и будет. Поэтому никогда не переведутся и войны.

Лилли посмотрел на Аарона потемневшими от негодования глазами.

— Нет. Это ложь, — заговорил он возбужденным голосом. — Я знаю, что вся война была построена на сплошной лжи, и только ложью втягивали в нее людей. Лгали германцы, лгали мы, — все лгали, верили и хотели верить лжи.

— А вы? — неучтиво спросил Аарон.

— В моем сознании уцелела бодрствующая и трезвая крупинка, которая не переставала подсказывать мне, что война и весь вызванный ею отвратительный подъем воинственных чувств, — что все это только искусная проделка мошенников. Я и не дал втянуть себя в общий поток. Немцы могли бы застрелить моего отца, убить меня самого, натворить что угодно, — я все-таки внутренне не примкнул к войне. Если бы у меня был враг — я бы убил его. Но стать частицей того огромного отвратительного механизма, который они зовут войной, — на это я не пойду, хотя бы у меня изнасиловали десять матерей. Да, я с радостью убью своего врага и даже не одного. Но не в качестве безличного рычага этой подлой машины, войны!

Лилли произнес все это серьезно и с жаром, Аарон про себя улыбался его горячности. То, что говорил Лилли, представлялось ему пустой словесностью.

— Хорошо, — заметил он, — но что же теперь делать? Налицо имеются враждующие нации, в распоряжении которых есть весь механизм войны. Как помешать ее возникновению? Может быть, с помощью Лиги Наций?

— К черту их, все эти лиги! К черту организации, группы, массы! Единственное, чего я хочу — это вырваться из тисков этой общественности, быть за пределами общей свалки. Я хочу, чтобы во мне бодрствовало мое личное сознание; я не желаю течь в потоке массового психоза, участвовать в угаре действия скопом. Это худший из кошмаров. Я убежден, что нет человека, который мог бы в состоянии бодрствующего и ясного сознания пустить в ход ядовитые газы. Такого человека нет на свете. Только, когда его окутает тяжелая одурь толпы, когда им овладевает беспомощная пассивность массового психоза, — только тогда он способен на все. Тогда человек может достичь последнего предела низости.

— Напротив, — именно стоящие вне толпы люди и изобретают ядовитые газы и учат других пользоваться ими, — возразил Аарон. — И нужно признать, что в некоторых отношениях их деятельность бывает полезной. Что было бы с нами теперь, если бы у нас не было газов против немцев?

Лилли встал. Лицо его приняло сухое и враждебное выражение.

— Вы действительно так думаете, Аарон? — спросил он, глядя в лицо собеседника.

Аарон смущенно потупился под его жестким взглядом.

— Мне кажется, так думает всякий, трезво смотрящий на вещи человек, — ответил он.

— Послушайте, мой друг, — с подчеркнутой холодностью произнес Лилли. — Теперь поздно учить меня трезвому взгляду на вещи. Если вы держитесь таких мнений, вам нет места в моей комнате. Можете одеваться и идти вслед за Гербертсоном.

Аарон с изумлением посмотрел на Лилли.

— Нельзя ли отложить до завтра? — не без скрытой иронии, но совершенно хладнокровно спросил он.

— Хорошо. Только прошу вас уйти завтра пораньше.

— Слушаю-с. Теперь я понял, что с вами нужно непременно во всем соглашаться. Это та плата, которую вы требуете за свои благодеяния.

Лилли ничего не ответил. Аарон снова лег в постель, посмеиваясь про себя событиям этой ночи. Ироническое настроение, впрочем, не мешало ему быть несколько озадаченным таким оборотом дела.

Когда мысли стали путаться в его сознании и он находился уже на грани сна, Лилли подошел к его изголовью и, отчеканивая слова, произнес:

— Да, я не желаю иметь друзей, которые в основных вещах не согласны с моими взглядами до самой глубины. Друг — это тот, с кем ты заодно и в жизни и в смерти. Если же вы заодно со всеми прочими, то вы — их друг, а не мой! Так будьте же их другом и пожалуйста оставьте меня одного. Вы ничего не должны мне, — можете уходить спокойно. Довольно с меня друзей, которым нужно от меня все что угодно, кроме меня самого. И еще позвольте мне вам сказать, — продолжал Лилли после некоторого молчания, — что ваши героические Гербертсоны приносят обществу гораздо больше вреда, чем пользы. Эти великолепные герои по возвращении домой представляют собой весьма печальное зрелище. Единственное оправдание, какое можно найти для войны, заключается в том, чему она нас учит. Но чему же научились ваши Гербертсоны? Подумали ли вы: почему у стольких из них бывает то, что они называют предчувствием смерти? Потому что они безотчетно чувствуют, что дальше им нечем жить. У них нет героизма жизни, — только героизм смерти. Перед ними дилемма: умереть или влачить ненужную жизнь…