Запах можжевелового дерева, заточенной стали, безумной усталости. Геральт старается дышать через раз, но всё равно чувствует его. Невозможно не чувствовать то, что само продирается в ушибленные лёгкие.
- Зачем ты пришёл?
Ольгерд делает последний стежок.
- А зачем люди приходят?
- Когда им что-то от меня нужно. Когда они хотят меня убить.
Они встречаются взглядом.
Теперь кажется, что сверлящий взгляд синих глаз хочет вскрыть черепную коробку, но это быстро проходит. Что бы ни почувствовал Ольгерд, он берёт себя в руки. Прочищает горло. Держать лицо - это умение, которое он всосал с молоком матери. Что бы ни случилось - злишься ты, радуешься, умираешь, - ты держишь лицо.
Он берёт дорожный нож, осторожно отсекает оставшуюся нитку с иглой на конце и откидывается на жесткую спинку деревянного стула. Складывает руки на груди.
Смотрит внимательно и хмурит брови.
- Знаешь, ты мог бы просто сказать, что не любишь, когда друзья дарят тебе вино.
Геральт смотрит на него в ответ и подается вперед, опирается локтями о колени. Между ними стол и, под этим открытым вниманием фон Эверека, злость куда-то девается. Словно деформируется в глупую и странную пустоту.
- Это просто было ни к чему, - устало говорит он.
Усталость сложно объяснить тем, кому ещё не перевалило за сто.
- Я так и понял, - отвечает Ольгерд, отводя глаза.
В грязной комнате корчмы он выглядит ещё более неуместно, чем в стенах своего заброшенного дома. Абсолютный диссонанс. С этими его закатанными рукавами белой рубашки и плавными жестами, рассчитанными на то, чтобы их увидели, фон Эвереку самое место в огромной и светлой зале с высокими окнами и тяжелым бархатом штор. В дворянском балагане Туссента, но никак не в Темерии.
- В юности, - говорит Ольгерд, запрокидывая голову и глядя на неровный потолок, - у меня был старый отцовский том, назывался “Добрая книга”. Может быть, ты слышал о таком.
Геральт смотрит на него и вспоминает, как на точно так же запрокинутое лицо падал лунный свет.
- Там была одна любопытная глава, где говорилось, что, спасая жизнь любого живого существа, ты будто… становишься для него…
Ольгерд не договаривает - замолкает.
Он постукивает кончиками пальцев по губам.
Он прикрывает глаза и почему-то тихо смеётся, демонстрирует две выемки на щеках и морщины в углах синих глаз. Это первая открытая улыбка, которую Геральт видит на этом лице, и у него перехватывает дыхание.
Будто где-то рядом засмеялась Трисс.
- Ты вернул мне сердце, - произносит вдруг Ольгерд сквозь смех, разводя руками. Кольцо в ухе на секунду ловит отблеск огня и загорается настоящим золотом. - А я ведь не просил тебя об этом, я просто не хотел умирать, а не…
Повисает тишина. В окно ударяет ветка сухого клёна. Снова поднимается ветер, вдалеке гулко гремят первые раскаты грома - вот-вот по стеклу начнёт колотить ледяной водой.
Зараза. Очень в духе Темерии.
Ольгерд тоже слышит - отводит глаза, медленно выдыхает. Хлопает себя по коленям и поднимается на ноги. Всем своим видом - прощается.
- Что же. Нужно добраться до моей берлоги, пока не начался ураган, - говорит, поправляя пояс кунтуша.
Геральт болезненно морщится, резко поднимается следом.
Он и сам понять не успевает.
У самой двери просто ловит его за локоть здоровой рукой, как поймал бы любого другого человека, который собирается уйти посреди незаконченного разговора. Ольгерд удивлённо поднимает брови и оборачивается через плечо.
Вопрос летит ему прямо в лоб:
- Без него было лучше?
Синие глаза смотрят слишком внимательно, но Геральт не отводит взгляд.
Он чувствует пальцами мягкую ткань, запах которой уже не шибает по мозгам с такой силой. Он будто впитался в подкорку, стал частью чего-то, к чему очень легко привязаться.
- Я привык без него, - вдумчиво подбирает слова фон Эверек после паузы. - Свиньи не замечают грязи, потому что живут, изгваздавшись в ней от носа до самого хвоста. С людьми точно так же. Рано или поздно они ко всему привыкают.
Геральт не находит, что сказать. Он просто кивает и выпускает рукав Ольгерда, а затем напряжённо застывает, потому что горячая рука вдруг ловит его ладонь.
- Что…
Ольгерд прикладывает её к тому месту, где ворот белой рубашки открывает глубокие неровные шрамы. Такие же горячие, как пальцы, как гладкая кожа под ними.
Бах. Словно печать поставил прямо в центре груди.
От прикосновения кровь шибает в голову. Это почти пугает. В мозгах набатом бьёт, почему-то голосом Ламберта: “Нихуя себе, дружище. Вот, за что я люблю верхние комнаты любой корчмы”.
Геральт резко поднимает взгляд, хочет отшатнуться - чёрт, это нормальное желание в такой ситуации, - но Ольгерд удерживает его руку. Несильно. Совсем слабо - скорее, просит прикоснуться, а кожа горит, будто прижал ладонь к ядовитому плющу.
Ольгерд смотрит на него и прислоняется спиной к закрытой двери. От этого медленного движения слегка шевелятся волосы на затылке и отнимается кончик языка. Он не делает ничего, просто дышит - Геральт чувствует эти мехи: вдох и выдох, снова и снова. Чувствует, как в центр ладони бьётся живое и горячее. Глухие удары сердца, словно молотом, только изнутри. Прямо туда, где Трисс когда-то находила его линию жизни.
- А самое смешное, - тихо говорит Ольгерд севшим голосом, - что я даже не помню, как оно билось раньше.
…- Тебе никогда не было интересно, что будет через пять… или десять лет?
- Я знаю, что будет через десять лет, милый.
Трисс гладит его по виску, глядя задумчиво и нежно. Она читала книгу, сидя в полюбившимся ей кресле, когда Геральт появился в “Шалфее и розмарине”. Вытерпел пару нежных подъёбок от Лютика и поднялся к Трисс. Положил подбородок ей на колени. Прикрыл глаза, сидя рядом, как верный пёс. Он всегда делал так, когда терял из рук ниточку, ведущую его вперёд. Когда путаницы становилось слишком много.
Садился у ног Трисс и давал себе отдохнуть.
- И что же?
- Ты по-прежнему будешь гулять сам по себе, гонять накеров по норам и искать славной смерти, - она пропускает между пальцами пару выбившихся из хвоста прядей, заводит их за ухо. - Будешь защищать друзей и охотиться на чудовищ. То, что ты делаешь всю свою жизнь. Десять лет - это не так много, Геральт.
Он закрывает глаза и болезненно выдыхает.
Рёбра болят, как проклятые, будто трое суток подряд солдаты колотили его железными сапогами в грудную клетку. Он чувствует, как Трисс осторожно касается его предплечья кончиками пальцев. До шва не достаёт, трогает лишь вокруг. Если сильно прислушаться к себе, можно ощутить прохладное касание магии.
- Не стоило, - бормочет он. - И так заживет.
- Добротный шов.
Геральт на секунду замирает, а потом приоткрывает один глаз. Трисс спокойно улыбается.
- Я не задаю вопросов. Ни одного. Только пообещай мне кое-что.
- Снова звезду с неба?
- Нет, - смеётся она, - это уже было.
- Тогда что?
- Выдели в своей жизни немного времени для себя. Монстры никуда не исчезнут, а вот ты - можешь.
Геральт смотрит на неё снизу вверх и качает головой.
- Ты единственная женщина, которая так спокойно говорит о моей кончине.
- Знаешь, кто бы ни был этот человек, - Трисс снова проводит пальцем по зашитому предплечью. - Ты ему дорог.
- Давно гадаешь на шовных стежках?
- Нет. Недавно. Хм-м. Дай-ка взгляну, - она осторожно берёт его руку и рассматривает аккуратные швы, слегка наклонив голову. - Нет, - изрекает наконец. - Никакой надежды на то, что через десять лет ты прекратишь вести себя, как идиот.
Он закатывает глаза и повисает недолгая тишина.
Так можно сидеть целую вечность, но рёбра дают о себе знать куда раньше. Тугая повязка ему бы не помешала - по хорошим делам, нужно было бы заехать к Шани. Кажется, она ненадолго возвращалась в Оксенфурт.
Геральт со вздохом поднимается и подходит к окну. Смотрит на оживлённую пыльную улицу Новиграда. Какой-то пьяный болван упал между двух бочек и пытается подняться, дёргая ногами. Пара небогато одетых детишек хохочут и показывают на него пальцами. Стражники, отдыхающие на лавке у самого рынка, даже головы не поворачивают - греются на солнце. Погода сегодня отличная.
