– Сваха, много чего я в жизни повидал, много чего умею делать, но всегда думал, что косьба – чисто мужское занятие. А ты это так легко делаешь! Дай, попробую!

– О, да, а то чего же, сваток! На-на, попробуй! Тут особого ума и не надо, – мать охотно передала косу своему свату. Перед тем, правда, отец любезно подвел жало косы.

Помню, как вся наша семья умиленно застыла в моменте рождения нового косаря. Сын Мехти даже засмущался, как на премьере перед выходом на сцену. Мама, конечно, проинструктировала, как махать, на чего налегать, и Атаула понял. Первый решительный взмах – и коса наполовину воткнулась в землю.

– Ой, сваток, да ты полегше, полегше! – мягко всколыхнулась мать, – Ты пяточкой-то к земле, пяточкой! И полегше. Вот, гляди! Отец, дай мне, – мать отняла косу у отца. – Р-раз! И всё! Р-раз! И всё! Это «Рраз и всё» продолжалось минут десять! Коса Михалыча никак не хотела косить! Она то птицей взмывала к небу, то колом втыкалась в землю. Пару раз косьё опасно хрястнуло, и отец слегка приуныл. А мать оптимистически продолжала вдохновлять дорогого гостя:

– Сваточек, сваточек! Да ты не рви дуриком-то! Пупок сорвёшь! Смотри вот, пяточкой прижимай, а носок-то не задира-ай! И легше, легше – рраз, и всё!

Словно в обострение данной ситуации, появился Сашок, племянник. Он ездил на велосипеде купаться на пруд. Приехал, взял свою косу и влился в смущенное общество. Учился тогда Сашка в четвертом классе, косил же, как взрослый косарь. А учили его косить дед с бабкой, а косу – пятёрку – дед ладил специально для внука.

– Вот, Сашочек! – обрадовалась бабушка. – Покажи деду Толе, как ты легко косишь! – В другую минуту бабушка Нина подумала бы, что она предложила, баба Нина была тонкий человек, но сегодня… – Смотри, сват, смотри, как он пяточкой прижимает! Взъерошенный, с красными от купания глазами и с облупленным носом Сашок не косил, а брил! Так искусно у него выходило!

Крайне смущенный большой, грузный Анатолий Михалыч, обливаясь потом, обратился к отцу:

– Веришь, сват, я на сцене никогда так не позорился! У меня есть шанс ещё раз? Дай, попробую!

– Шанец есть! Хучь два! – мать сознательно, для смягчения ситуации, поменяла букву, – Глянь, сколько травы!

«Два» не вышло. На первом же косьё хрястнуло, и тесть мой едва не рухнул с обломком в руках.

– Слава Табе, Господи! – спешно и облегченно перекрестился отец. – Пойдем, сват, и выпьем!

Надо отдать должное упорству Анатолия Михайловича. Он вставал каждое утро рано-рано, снимал одну из кос с клёна у крыльца и шел один на луг. А на лугу он долго не задерживался – крайне удрученный возвращался быстро, с обломками. Он сломал три косовища, но так и не научился косить. За порчу имущества предлагал деньги. Отец, конечно же, отказывался и даже придумал оправдание поломкам:

– Да они же старые, сват! Косья! Я их как раз и хотел поменять, Глянь они какие? Хрясть и всё!

Мне до отъезда тестя пришлось на велосипеде съездить в ближайший лесок и срубить штук пять кленков для новых косовищ. Тестю же очень по душе пришелся наш хуторок, и он даже присмотрел себе заброшенную хату, в которой когда-то жил немой пастух Петя. Михалыч серьёзно намеревался переехать к нам на постоянное место жительства. Но, как говорится, мы предполагаем, а Господь Бог располагает.

Но возвратимся к нашим с отцом вишням. Тут я выкосил птичье гнездо.

– Пап, смотри! Наверное, соловьиное, – позвал я его и начал философствовать. Время шло к обеду. А косить мы начали с раннего утра. Со двора нашего от летней кухни вился легкий дымок – мама что-то готовила. Надо было заканчивать дообеденный сенокос. – Прошлогоднее, па, а может, и позапрошлогоднее…

– А с чего ты решил?

– Да труха, смотри! Кладка не свежая – одна труха!

Отец пальцем ткнул мне в грудь, и как можно шире открыл узкие щелочки глазные:

– Точно, Паш! Перетрухин! Пе-ре-трухин… Гришка! Ну, какой похож на Горбачева! Точно – Гришка Перетрухин! Голову сабе сломал! Садись, покурим! И я табе расскажу.

Я всегда радовался своему приезду домой! За плечами отца и матери, хоть уже и стареньких, на две-три недели невольно становился беззаботным дитём. Даже самый тяжелый труд – сенокос, уборка сена, огород – приносил радость. Эти две-три недели отпуска со стариками-родителями остались в жизни самыми радостными! Я отказывался от льготных путёвок, от различных путешествий, брал в фабкоме лодку резиновую двухместную и ехал домой! Рядом был пруд Кулиновский с красными карасями, раками, с карпятами и карпом до пудовых размеров… А ещё, во время учебы во ВГИКЕ, темы для свои рассказов, сценариев, я брал здесь, на Родине. Мои герои поют песни наших дедов, говорят их языком: табе, сабе, солнца… Как там сказано? Плох тот кулик, который не хвалит своего болота!

– И как ты меня надоумил вспомнить про этого Гришку Перетрухина?! Давай присядем! – Отец зачикилял к заросшей колее, где стояла наша банка с водой. Присели, попили. Вода уже стала теплой, но сдобренная лимонной кислотой, показалась наивкуснейшей! Всё тело приятно ныло и гудело.

Накосились мы нынче славно! И отец, будто поймав мою мысль, продолжил её.

– Сколько сенца будет, а? Прям хорошо! А ты знаешь, как у нас на Водиных этот Перетрухин на Смоленскую сено собирал? Ого-го! Я тебе расскажу! Я не знаю, откуда он к нам в хутор попал, но он был ненашенский, не из казаков.

– Молодой он что ли был? – поинтересовался я.

– Перетрухин? – отец задумался, по-своему что-то высчитывал. – Не знаю, не знаю! Может – тридцать, может – сорок. А может, и… не знаю.

– Ну, пап, у тебя и прикид!

– Не могу точно сказать, не могу. Но с ним всякие чудные истории приключались! Поэтому, наверное, я его так хорошо запомнил. Ну, вот про сено!.. Мать наша всегда меня ругает, когда я тапочки по воскресеньям шью. А ведь нельзя! До обеда точно нельзя. А уж в такие праздники в церковные – тут и не говори! На моей жизни столько примеров! У этого Гришки Перетрухина, не помню, жана была, дети? Убей – не помню! Хату помню, на краю стояла хутора… Ну вот! Как-то накосил он сена, сено высохло. Это был уже второй покос – отава. И стал он собирать, да не на какой-то там простой день, а на Смоленскую. Она – Смоленская – когда? После Ильи? Она и раньше, и сейчас, говорят: на Илью Пророка, на Смоленскую – отдыхай! А он – хоть бы что! Гребёт и посмеивается. Люди ему:

– Гришка, да ты чего делаешь? Смоленская присмолит! А он и байдюже! Сложил стожок. Стожок хороший получился. Не помню, почему, но он успел поставить его недалеко от наших. Мы же там, детишки, потом смотрели!.. А наши стога были – о-о-о, не шути! Знаешь, сколько скотины прадед твой Иван Осьпович держал?! Быков, лошадей, коров, не говоря уж об овцах и козах…

Отец перешел на приятные детские воспоминания. А уж как мне приятно было всё это слышать!.. Но – о Перетрухине с его стожком.

– Ага! Ты, Паша, не поверишь! Пока Гришка сено грёб, на небе не было ни тучки. А как стал собирать в стожок, образовалась одна – ма-аленькая, черная, правда. И повисла над Гришкиным стогом! Гришка то-олько закончил, грабли свои собрал и вилы и отошел, ну, полюбоваться сеном своим. Хорошо, что вовремя отошел! Из тучки – гром, и молонья бьет прям в его стог! Ты, Паш, когда-нибудь видел, как сено горит?

– Видел, пап!

Теперь я припомнил. Однажды летом мы, около десятка школьников, после пыльной работы на нашем хуторском току ехали на речку купаться. Ехали на машине в открытом кузове и видели, как в сотне метров от дороги занимался пожар. Загоралось совхозное сено – пять огромных приклада! Это была жутко красивая картина! Сюрреализм! При полном безветрии огромное пламя, оторвавшись от первого загоревшегося стога, перелетало на пятый стог. Поднялся огромный огненный вихрь, и все пять прикладов вспыхнули, как порох. Моментально! Это страшно!

– Сено горит – а-а, не дай Бог! А Гришкино, Паша, – отец от удивления как-то помолодел, – горело, как свечка! Ни один скирд не пострадал. Весь хутор сбежался смотреть на чуду! Бежали тушить, а увидали чуду!.. Вокруг – сена, скирды! Они должны были пыхнуть тут же! Ни один не пострадал, а Гришкин, так свечкой и догорел дотла! Во-от, тут и подумай, как с Богом играться. Говорили уж тогда, что Гришка черную магию почитывает, а это уже дело темное. Не от Бога. Как Дед наш, Иван Осьпович, сказывал.