Минуя населенные пункты, Сириус старался не привлекать к себе внимания. Он замедлял бег и брел по дороге, обнюхивая столбы, как все местные собаки. В ответ на любопытные или дружеские оклики, обращенные к красавцу-псу, он небрежно вилял хвостом, и бежал дальше. Перевалив хребет Клайдиан и широкую долину Клайда, он вышел на густо заросшие пустоши и там заплутал в тумане, потом выбрался наконец в низины у Пентре-Войласа и скоро снова углубился в дикие холмы Мигнейнта. Карабкаясь по крутым травянистым отрогам, он вошел в густое облако. Шел дождь. Пес устал, впереди был еще трудный путь, но запахи болот, травы и овец постегивали его. Раз он наткнулся на след лисицы, этой редкой, неуловимой дичи, запах которой кружил голову. Боже! Так наши ощущения словно намекают на тончайшие и неуловимые свойства сокрытого, и мы вечно гонимся за ним, никогда не обретая.

В тумане проступали и таяли скалы, султаны травы блестели самоцветами росы, и все это было так знакомо, там манило и звало! Бесспорно, все это — электроны и волновые сигналы, щекочущие нервные окончания, но сколько же здесь сладостной тайны, пугающей непостижимой истины! Красота земли после пережитого ужаса ощущалась мучительно остро.

Сириус поднимался все выше и выше, дивясь высоте склона, а потом туман на минуту расступился, и он увидел себя у самой вершины высокой горы, в которой скоро распознал Карнедд-и-Филиаст. Давным-давно, еще до пастушества, он забегал сюда поохотиться, хотя и не часто забирался так далеко.

Здесь, на высоте, настроение его опять переменилось. Зачем ему возвращаться к тиранам? К чему причинять себе боль, рассказывая Элизабет о гибели мужа? Почему не остаться на пустошах, не жить вольной жизнью, презирая человека, питаясь кроликами да изредка — овцами, пока человек наконец не предаст его смерти? Почему бы и нет? Он вкусил вольной жизни после убийства Твейтса, но тогда муки совести не давали вполне насладиться этим вкусом. На этот раз будет по-другому. Он понял, что жизнь не обещает ему многого. Верно, он нашел себе какое-то место в мире, но лишь с помощью человека и за счет его терпимости. И в найденной нише ему приходится горбить спину и поджимать лапы — ему не дают развернуться. Как ни странно, от этих мрачных размышлений Сириуса отвлекла мысль не о Томасе — об оставшихся без призора овцах.

Туман плотно затянул склоны, уже смеркалось, но пес собрал все силы и нашарил путь к болотистую лощину, по которой обошел отрог Аренига. Скоро он вышел на малый отрог Каренедда, спотыкаясь, спустился к дороге и перешел ее у вершины Кум Призор. Оставив слева пустынную долину, он ступил на знакомые пастбища. Здесь он и в темноте узнавал каждую расщелину, каждую кочку, каждый пруд, куст и заросли травы. Все здесь будило в нем воспоминания. Тут он нашел мертвую матку с полуродившимся ягненком. Там сидел с Томасом, закусывая сэндвичем после одной из долгих прогулок, которые уже не повторятся. Здесь убил зайца.

Да, каждый шаг был ему знаком, но туман и темнота заставляли идти медленно. К Гарту он вышел к полуночи. Я подсчитал, что, ранним утром выйдя из Турстастоуна, он, учитывая неизбежные отклонения от прямой, покрыл не меньше восьмидесяти миль. И большая часть пути пролегала по твердой дороге или через разгороженные пастбищные земли.

У дверей темного дома Сириус издал условный призывный лай. Элизабет тотчас впустила его в ослепительно совещенный, знакомо пахнущий дом. Он и слова сказать не успел, как она упала на колени и обняла его, приговаривая.

— Слава Богу, один спасся.

— Только один, — проговорил Сириус.

Элизабет коротко застонала и молча прижалась к нему. Замерев в неудобной позе, измученный событиями последних дней, пес вдруг обмяк в тепле и повис у нее на руках.

Элизабет уложила его на пол и пошла за бренди, но Сириус тотчас опомнился, кое-как поднялся на ноги, старательно вытер их о коврик — с этого было мало проку — и, шатаясь, прошел в гостиную. Только здесь он заметил, что весь пропитался черной болотной грязью. Элизабет, вернувшись, застала пса замершим на дрожащих ногах, в растерянности повесив голову.

— Ложись, мой драгоценный, — сказала она. — Грязь — это ничего.

И она стала поить его сладким чаем, кормить хлебом с молоком.

Смерть Томаса тяжело ударила членов семьи. Двое сыновей воевали, но Тамси и Плакси вернулись домой, чтобы провести неделю с матерью. Сириус говорил мне, что внешне Тамси горевала сильнее сестры. Она много плакала и проявлениями сочувствия скорее отягощала, чем облегчала страдания Элизабет. Плакси, напротив, держалась холодновато и неловко. Бледная и мрачная, она большей частью занималась работой по дому, оставив мать и сестру предаваться воспоминаниям. Тамси как-то откопала в ящике комода набор носовых платков, вышитых и подаренных отцу на день рождения маленькой Плакси. Она со слезами на глазах принесла реликвию сестре, очевидно, ожидая от той слез сладкой печали. Плакси отвернулась, буркнув:

— Ох, ради бога, убери.

Потом она, не раздумывая, бросилась обнимать Сириуса, тиская его с такой яростью, что пес задумался: ласка это или приглашение к потасовке. Я упоминаю об этом инциденте, чтобы показать, что отношения Плакси с отцом были действительно достаточно сложными и эмоционально насыщенными.

Что до Сириуса, к его неподдельной печали примешивалась, как он рассказывал, новое чувство независимости. Собачья часть его существа оплакивала Томаса и любовно вспоминала мудрого хозяина, но человеческая, мыслящая часть вздохнула свободнее. Сириус наконец стал сам себе господин — может быть, не в буквальном смысле, но по ощущениям. Наконец он станет хозяином своей судьбы и капитаном своей души. Временами ему становилось страшно, ведь пес вырос под безоговорочным моральным авторитетом Томаса. Даже отстаивая свои желания, Сириус всегда надеялся переубедить Томаса, и не думал противиться воле обожаемого творца. Теперь, когда Томаса не стало, его творение разрывалось между тревожными сомнениями в себе и незнакомой решимостью.

Впрочем, освободившись от влияния Томаса, Сириус обречен был еще крепче привязаться к приемной матери.

Смерть мужа стала для Элизабет тяжелым ударом, но женщина не позволила себе сломаться. Она вела обычную жизнь, заботилась о трех маленьких беженцах, работала в саду, помогала Сириусу с овцами, потому что Паг, страдая от ревматизма, уже не добирался до дальних выпасов. Плакси хотела было отказаться от места учительницы и остаться с ней дома, но Элизабет и слушать об этом не стала.

— Дети должны жить своей жизнью, — сказала она.

Элизабет, как и следовало ожидать, целиком отдала себя Сириусу — как вершине творчества Томаса и как собственному приемному ребенку. Казалось, Сириус теперь значит для нее больше, чем родные дети, ставшие самостоятельными и не нуждавшиеся больше в ее помощи. А Сириусу помощь нужна была больше прежнего.

Однажды, силясь стянуть зубами проволоку на сломанной изгороди, он воскликнул:

— О, руки! Мне руки по ночам снятся!

Слышавшая это Элизабет ответила:

— Мои руки принадлежат тебе, пока я жива.

Между собакой и пожилой женщиной установились очень близкие, теплые, но не слишком счастливые отношения. С детьми Элизабет всегда держалась дружелюбно, но несколько отстраненно, и дети с готовностью отвечали ей тем же. В свое время она и с Сириусом обращалась так же, но теперь преданность мужу и неудовлетворенное материнское чувство целиком изливались на пса. Помощь ему стала для Элизабет манией. Сириус очень ценил ее участие, потому что Паг болел, а раздобыть умелых работников было негде, и все же находил его несколько утомительным. Она слишком уж старалась помочь, и слишком настойчиво предлагала помощь — а он предпочитал отказываться под любым правдоподобным предлогом.

Он находил странным, прискорбным и необъяснимым, что такая выдержанная, всегда уважавшая чужую свободу женщина с возрастом стала такой навязчивой. Для меня эта перемена необъяснима. Легко заметить, что обстоятельства ее жизни способствовали развитию невроза, но почему он проявился так поздно и таким экстравагантным образом? Как хрупок человеческий дух даже в лучших из нас!