По характеру своему Миллер был человеком мягким, интеллигентным, совершенно невоенным, он даже к солдатам, арестованным за мародерство, обращался на «вы». В армии такие люди работают в основном в штабах; лобовые атаки, призванные опрокинуть противника, перекусить ему горло – не для них, это люди другого склада.

На фронте, под Митавой и Ригой, Миллер физически страдал от грубостей генерала Плеве, для которого было все равно, кому грубить – унтеру, вышедшему из боя с двумя ранениями, царскому адъютанту или же своему коллеге-генералу. Плеве был, как подчеркивали его современники, груб, педантичен, мелочен, требователен, с мозгами, сдвинутыми набекрень, что, к слову, не мешало ему действовать очень умело на фронте, с полководческой выдумкой, когда этого требовала обстановка. Впрочем, Плеве уже нет, Плеве – это отработанный пар.

Сухой, желчный, с костяным сухим теменем, Плеве любил вести с Миллером нравоучительные беседы за вечерним чаем. Пил Плеве чай из толстобокого зеленого стакана, вставленного в дорогой серебряный подстаканник очень изящной работы, делал это азартно, шумно, много, потел и с громким хрустом разгрызал своими крепкими зубами куски сахара.

– Тестя вашего генерал-адъютанта Шипова Николая Николаевича я знал очень хорошо, – говорил Плеве Миллеру и отправлял в рот очередной кусок сахара, тот со стуком всаживался в челюсть и откатывался под зубы, словно снаряд; Плеве делал на сахарный кусок нажим и с треском разваливал его. – Хорошо! – по-лошадиному мотал Плеве тяжелой головой, схлебывал с мокрых усов пот. – Добрейшей души был человек! – хвалил он отца Таты.

– Да, добрейшей, – соглашался с ним Миллер.

– Авторитет у него был не меньше, чем у министра двора, – добавил Плеве.

– Мне это неведомо. – Голос Миллера сделался сухим.

– А вы, голубчик, как мне сказывали, одно время вообще проходили по гражданскому ведомству?

– Так точно! Через год после окончания Николаевской академии.

Академию Генерального штаба – Николаевскую, предмет вожделения всех без исключения провинциальных офицеров, Миллер окончил в 1892 году, а в 1893 году был уволен с военной службы, как было сказано в приказе, для «определения к штатским делам, с переименованием в коллежские асессоры», – и стал молодой Евгений Миллер после этого обычной «штатской крысой», как с печальной иронией говорил он про себя, а Таточка подтрунивала:

– Выходила я замуж за блестящего гвардейского офицера, а оказалась за обычным гражданским чиновником. – Она прижималась к груди мужа и огорченно вздыхала: – Эжен…

– Я еще буду носить погоны, Тата, все это впереди.

Миллер знал, что говорил: через три года он снова надел офицерский мундир с серебряными аксельбантами, свидетельствующими о принадлежности к Генеральному штабу. Гражданское чиновничье звание было трансформировано в военное, и на плечах у Миллера стали красоваться погоны капитана.

Прошло еще два года, и Миллер получил назначение на должность военного атташе в русское посольство в Бельгии и Голландии – два посольства тут были совмещены в одно.

Таточка была счастлива – о такой карьере мужа, на которого неожиданно натянули гражданский сюртук, а значит, понизили, – она даже не мечтала.

Из капитанов Миллер очень скоро переместился в подполковники. Жизнь была прекрасна. Его принимали в высшем свете как своего, он часто выезжал в Париж.

Через три с небольшим года Миллер получил новое назначение – стал русским военным агентом в Риме и несколько месяцев спустя был произведен в полковники.

Семь лет, прожитые в Италии, оставили неизгладимый след – Миллер стал ощущать себя западным человеком. У него даже характер изменился.

Однако надо было возвращаться на родину, отрабатывать воинский ценз, без которого он не имел ни одного шанса стать генералом, какими бы блестящими ни были его успехи.

В течение полутора лет Миллер командовал гусарским полком и одновременно – несколько месяцев – кавалерийской дивизией; в 1909 году – спокойном, полном дачных романов и соловьиного пения, – получил звание генерал-майора. С новым званием Миллера ожидало новое назначение – он возглавил в Генеральном штабе отдел, который руководил всеми военными агентами, находящимися за границей, координировал их действия, а также собирал сведения об армиях могучих государств, независимо от того, как они относились к России: были друзьями либо, наоборот, посматривали на Санкт-Петербург из-под нахмуренных бровей.

Внес Миллер в сухие служебные отношения Генштаба и новую струю – он часто собирал своих офицеров на общие завтраки, сам первым садился за стол, занимая место «главы семьи»… Эти завтраки, очень веселые, с подначками и необидными шутками, рождали неформальное отношение в отделе, сближали сотрудников и полюбились всем… Миллер умел быть душой кампании.

Прошел еще один год, и генерал-майор Миллер получил новое назначение – стал начальником Николаевского кавалерийского училища. Училищный быт он знал хорошо – сам прошел через него, случалось, и портупей-юнкеров – взводных командиров – разыгрывал, и верховодил в «цуке» – своеобразной дедовщине, которая водилась в армии во все времена и периодами расцветала пышным цветом. Старшие юнкера – без пяти минут офицеры – всегда любили покататься верхом на первогодках – ничего зазорного в этом не было… При Миллере «цук» расцвел еще больше, но ни одна жалоба к отцам-командирам не поступила.

Да и какие могут быть жалобы, если сам начальник училища считал, что катание старших юнкеров верхом на младших – вещь вполне законная? Единственное, о чем просил Миллер, – не галдеть в комнатах, расположенных над его квартирой, не пугать подрастающего сына Николя – младшего в семье, и дочь Софочку.

В холодном, необычайно снежном январе 1912 года генерал Миллер переехал в Москву на ответственную штабную работу. Он стал начальником штаба Московского военного округа – одного из самых крупных и мобильных в России, войсками этого округа командовал сухой, желчный, очень придирчивый генерал Плеве.

С тех пор судьбы Плеве и Миллера оказались тесно связанными, два генерала шагали по одним и тем же тропкам, причем Плеве любил посидеть верхом на Миллере, как юнкер-выпускник на первогодке, и Миллер это терпел, хотя было очень противно.

Так они вдвоем, рука об руку, и вошли в войну четырнадцатого года, поскольку по мобилизационному плану из войск округа была сформирована Пятая армия, а штаб округа автоматически преобразовался в штаб армии. Плеве стал еще более желчным, более раздражительным; всех, кто попадался ему на глаза – от солдата до генерала, ставил во фрунт и начинал отчитывать. Глаза у него были готовы вылезти из орбит, усы дрожали, рукой он азартно взмахивал, будто профессор на кафедре. Точно так же он относился и к своему начальнику штаба: учил его жить, воевать, пить чай и видеть хорошие сны.

Если Миллер опаздывал к нему на утренний доклад на полторы минуты, Плеве устраивал скандал.

Противно было находиться рядом с этим желчным стариком, но военачальником Плеве был все-таки хорошим – в развернувшейся на Юго-Западном фронте Галицийской битве он заставил немцев побежать с такой скоростью, что у них даже кокарды с касок поотлетали.

За успехи в конце 1914 года, за Галицийскую и Лодзинскую операции Миллеру было присвоено звание генерал-лейтенанта.

Плеве делался все более угрюмым, язвительным до обмороков, терял контакт с людьми, в том числе и со своим начальником штаба.

Из Пятой армии они вместе проследовали в Двенадцатую, потом Плеве повысили, он стал командовать группировкой из трех армий, затем, временно, – Северным фронтом (командующий этим фронтом генерал Рузский внезапно заболел и был увезен в госпиталь), и вот на Северном-то фронте все и увидели, что у Плеве не все в порядке с головой – он просто-напросто впадает в маразм, готов ковыряться в носу, ходить по штабу с расстегнутыми штанами и пускать по лужам бумажные кораблики.

В феврале 1916 года его освободили от должности по состоянию здоровья, а через месяц, в марте, Плеве скончался.