Она улыбнулась, но сказала:

— Я видела такое и раньше.

Джамил обиделся.

— Ну, извини, что я тебя кругом разочаровываю. Наверное, тебе будет веселее с чем-нибудь новеньким. С единорогом, или с амебой.

Она рассмеялась:

— Ну уж нет. — Взяла его руку, положила себе на грудь. — Тебе когда-нибудь надоедает секс?

— Тебе когда-нибудь надоедает дышать?

— Я могу подолгу жить, не вспоминая об этом.

Он кивнул:

— Но потом, однажды ты останавливаешься и наполняешь легкие воздухом, и это снова прекрасно.

Джамил сам не знал, что он чувствовал. Страсть. Сочувствие. Злость. Она пришла к нему, страдая, и он хотел ей помочь, но вряд ли он или она верили, что средство и вправду поможет.

Маржит вдохнула аромат цветов на его руке:

— Они везде такого же цвета? В других местах?

Он сказал:

— Только один способ узнать точно.

Джамил проснулся посреди ночи, он был один. Он наполовину ожидал, что Маржит сбежит таким образом, но она могла бы дождаться рассвета. Он бы деликатно притворялся спящим, пока она одевается и крадется наружу.

А потом он услышал ее. Раздавшийся звук не подходил для человеческого существа, но больше его издавать было нечему.

Он нашел ее на кухне, она скрючилась вокруг ножки стола и ритмично подвывала. Он отступил и следил за ней, боясь сделать еще хуже своим вмешательством. Она встретила его взгляд в тусклом свете, но продолжала механически повизгивать. В ее глазах не было пустоты, она не бредила, не галлюцинировала. Она прекрасно понимала, где она и кто она.

Наконец, Джамил опустился на колени в дверях. Сказал:

— Чтобы ни было, ты можешь мне рассказать. Мы все исправим. Мы найдем способ.

Она оскалилась:

— Это не исправишь, глупый ребенок. — Она вернулась к своим ужасным звукам.

— Тогда просто скажи мне. Пожалуйста, — Он протянул к ней руку. Он не испытывал такой беспомощности с того времени, когда его первая дочь, Амината, пришла к нему безутешная шестилетняя девочка, отвергнутая мальчиком, которому она призналась в вечной любви. Ему тогда было двадцать четыре, сам еще ребенок. Больше тысячи лет назад. «Где ты теперь, Ната?»

Маржит сказала:

— Я обещала. Никому не говорить.

— Кому обещала?

— Себе.

— Прекрасно. Это легче всего нарушить.

Она заплакала. Более знакомый звук, но еще более пугающий. Она больше не казалась раненым зверем, неизвестным существом, страдающим от непостижимой боли. Джамил осторожно приблизился, она позволила ему обнять себя за плечи.

Он прошептал:

— Пойдем в постель. Тепло поможет. Просто побыть рядом — поможет.

Она презрительно выкрикнула:

— Это ее не вернет.

— Кого?

Маржит молча посмотрела на него, как будто он задал непристойный вопрос.

Джамил мягко настаивал:

— Кого не вернет? — Она потеряла друга, мучительно, как он потерял Чусэка. Поэтому она пришла к нему. Он мог ей помочь. Они могли помочь друг другу продержаться.

Она сказала:

— Не вернет мертвых.

Маржит было семь тысяч пятьсот девяносто четыре года. Джамил уговорил ее сесть за кухонный стол. Он завернул ее в одеяло, накормил ее рисом и помидорами, пока она рассказывала ему, как наблюдала рождение его мира.

Желанная цель сияла впереди, почти досягаемая, в течение десятилетий. Практически никто из ее современников не верил, что это случится, хотя истина должна была стать ясна столетиями раньше: человеческое тело материально. Однажды, необходимые знания и усилия смогут предохранить его от любого разрушения и разложения. Эволюция звезд и космическая энтропия могли бы оказаться непобедимыми или нет, но для этих задач впереди были целые эпохи. В середине двадцать первого века проблемами были старение, болезни, насилие и перенаселенная планета.

— Грейс была моим лучшим другом. Мы были студентками, — Маржит улыбнулась, — Тогда еще не все были студентами. Мы болтали об на эту тему, но тоже не верили, что это случится. Может быть, в другое столетие. Может быть, для наших прапраправнуков. Мы будем качать младенцев на коленях в свои закатные годы и говорить себе: «вот он никогда не умрет».

— Когда нам обеим было по двадцать два, случилось несчастье. С нами обеими, — Она опустила глаза, — Нас похитили. Изнасиловали. Пытали.

Джамил не знал, как отвечать. Это были только слова для него: он помнил их значение, он знал, что они означали страдание и боль для нее, но это могло с тем же успехом быть математической теоремой. Он протянул руку над столом, но Маржит игнорировала ее. Он неуклюже сказал:

— Это был… Холокост?

Она подняла глаза на него, покачала головой, почти рассмеявшись над его простодушием.

— Даже ничего похожего. Не война, не погром. Просто один психопат. Он держал нас взаперти в подвале, шесть месяцев. Убил семь женщин, — слезы потекли по ее щекам. — Он показывал нам тела. Они были похоронены там же, где мы спали. Он показывал нам, чем мы станем, когда он покончит с нами.

Джамил онемел. Всю свою зрелую жизнь он знал, что когда-то такое было возможно — что такое случалось с живыми людьми — но это осталось только в древней истории еще задолго до его рождения. Ретроспективно, мысль казалась невозможно глупой, но он всегда воображал, что изменения произошли таким образом, что никто из живущих сейчас не видел этих кошмаров. От самого минимума, от логической необходимости нельзя было отказаться: его старейшие живущие предки неизбежно видели, как мирно отходят в вечный сон их родители. Но не такое. Не женщина из плоти и крови, сидящая прямо перед ним, которую заставляли спать на кладбище убийцы.

Он накрыл ее руку своей, подавился словами:

— Этот человек… он убил Грейс? Он убил твою подругу?

Маржит всхлипнула, но покачала головой.

— Нет-нет, мы выбрались! — Она скривила губы в улыбке. — Кто-то ударил мерзавца ножом в ресторанной драке. Мы прокопали путь наружу, пока он лежал в больнице, — Она уронила голову на стол и расплакалась, но удержала руку Джамила у своей щеки. Он не мог понять, через что она прошла, но это не значило, что он не способен ее утешить. Не так ли он прикасался к лицу матери, когда ей было грустно по непостижимым для ребенка причинам?

Она взяла себя в руки и продолжала:

— Мы решили тогда, сидя в подвале. Если выживем, больше не будет пустых обещаний. Не будет мечтательства. То, что он сделал с теми семью женщинами — и что он сделал с нами — должно стать невозможным.

И стало. Каков бы ни был ущерб его телу, человек теперь мог отключить чувства и отказаться воспринимать его. Если повреждалась плоть, ее стало можно починить или заменить. На тот маловероятный случай, что разрушится кристалл, у каждого были запасные копии, разбросанные по вселенным. Ни одно человеческое существо не могло причинить физической боли другому. Теоретически, человека все-таки можно убить, но это требовало усилий, сравнимых с уничтожением галактики. Всерьез рассматривать то или другое могли только злодеи в плохих операх.

Джамил изумленно прищурил глаза. Она произнесла последние слова с такой яростной гордостью, что не оставила сомнений в своем успехе.

— Ты — Ндоли? Ты изобрела кристалл? — В детстве, ему говорили, что аппарат внутри его черепа создал человек, умерший давным-давно.

Маржит ласково погладила его по руке.

— В те времена, очень немногих венгерских женщин можно было спутать с мужчиной-нигерийцем. Я никогда не меняла свое тело до такой степени, Джамил. Я всегда выглядела примерно такой, какой ты видишь меня сейчас.

Джамил успокоился. Если бы она оказалась самим Ндоли, он мог бы поддаться чистому благоговению и начать нести обожательскую чушь.

— Но ты работала с Ндоли? Ты и Грейс?

Она покачала головой:

— Мы приняли решение, и сразу же застряли. Мы занимались математикой, а не неврологией. Тысяча вещей тогда происходили одновременно: создание тканей, сканирование мозга, молекулярные компьютеры. Мы не знали по-настоящему, куда приложить усилия, какие проблемы нам следует принять на себя. Изобретение Ндоли не явилось для нас громом с ясного неба, но мы не играли в нем роли.