Я никогда не отказывался, когда мальчишка, мой сосед сверху, предлагал пострелять из пневматического пистолета или закидать проезжающую машину вареной картошкой. Я был не в стороне, а вместе со всеми. Но когда ребята собирались к желтому дому, чтобы подслушивать под окнами или нацарапать пару слов на кирпичной стене, я отказывался идти с ними.

Одна девчонка стала меня дразнить, однако ее заставили заткнуться. Друзья вступились за меня, хотя сами и не понимали, почему я туда не хожу.

Я уже не помню то время, когда ходил в желтый дом по поручениям матери.

Каждое утро в среду, часов в девять, я открывал парадную дверь старого здания ключом из связки, которую давала мне мать. Там был холл и две двери. Одна была выбита. Она вела к разбитой лестнице. Я открывал вторую и попадал в темную квартиру. В коридоре было темно и сильно пахло сыростью. Я там больше двух шагов и не смел делать. Гниль и тени сливались воедино, и в темноте казалось, что уже в нескольких метрах от меня коридор обрывается. Дверь в комнату миссис Миллер была прямо напротив. Я протягивал руку и стучал.

Довольно часто там были видны следы недавних посетителей. Об этом говорили сбитая пыль и валявшийся кое-где мусор. Иногда я оказывался там не один, я видел двоих ребят, которые шмыгали в дом или, наоборот, выскакивали из него. Миссис Миллер навещали также некоторые взрослые.

Иногда я наталкивался на кого-нибудь в холле, у двери, а иногда кто-нибудь, горбясь, мялся в самой квартире. В ожидании одни подпирали стены, другие читали дешевого вида книжки или громко ругались.

Там бывала молодая женщина азиатского типа, ярко накрашенная и яростно курившая. Она не обращала на меня никакого внимания. Заходили туда и двое забулдыг. Один всегда, непонятно почему, громогласно меня приветствовал, широко раскинув руки, как будто желая прижать к своему жутко вонючему свитеру. Проходя мимо них, я криво улыбался и с опаской махал рукой в ответ. Другой через раз пребывал либо в меланхолии, либо в ярости. Время от времени я встречал его у двери в комнату миссис Миллер. Он крепко ругался на кокни. Я помню, как увидел его в первый раз. Он стоял с красным, перекошенным лицом, громко стонал и бранил миссис Миллер.

— Вылезай, старая улитка! — завывал он. — Вылезай, корова ты этакая!

Его слова испугали меня, однако звучали они умоляюще. Затем из комнаты донесся голос миссис Миллер. Она отвечала без всякого страха или злобы.

В растерянности я попятился назад, не зная, что делать, а она все не умолкала. В конце концов этот несчастный пьяница печально поплелся прочь, а я смог выполнить свое поручение.

Однажды я спросил у мамы, можно ли попробовать еду миссис Миллер. Она сильно рассмеялась и покачала головой. За все те среды, когда я носил обеды миссис Миллер, я ни разу даже пальцем туда не залез, чтобы попробовать.

Вечером каждого вторника мама тратила целый час на приготовление этой стряпни. Сначала она разводила немного желатина или муки в молоке, потом добавляла сахар и специи и туда же крошила горсть витаминов. Все это она перемешивала, пока не получалась густая однородная масса, которой потом давали осесть в одноцветной пластиковой миске. Наутро она превращалась в нечто сильно пахнущее и напоминающее пудинг. Мама накрывала миску полотенцем и давала ее мне вместе со списком вопросов для миссис Миллер, а иногда и ведерком белой краски.

Итак, я стоял перед дверью миссис Миллер, стучал в нее, а миска с едой стояла прямо у моих ног. Сначала слышалось какое-то движение, а потом совсем близко от двери раздавался ее голос.

— Привет, — говорила она, а потом произносила мое имя несколько раз. — Принес завтрак? Готов?

Я подходил ближе к двери, держа еду наготове, и говорил, что готов.

Тогда миссис Миллер начинала медленно считать до трех. На счет «три» она приоткрывала дверь на несколько сантиметров, и я быстро просовывал ей еду. Она хватала миску и захлопывала дверь прямо у меня перед носом.

Мне никогда не удавалось рассмотреть ее комнату. Дверь приоткрывалась всего на пару секунд. Больше всего меня поражала ослепительная белизна стен. Рукава ее одежды тоже были белыми. Я толком не мог увидеть и ее лица, а то, что удавалось разглядеть, было не особенно запоминающимся. Это было суровое лицо женщины средних лет.

Если у меня было с собой ведерко с краской, то ритуал повторялся снова. Потом я обычно сидел перед ее дверью и, скрестив ноги, слушал, как она ест.

— Как мама? — выкрикивала она.

На это я разворачивал листок с мамиными вопросами. Я говорил, что все нормально и что у нее есть к ней пара вопросов.

По-детски стараясь, я монотонно зачитывал странные мамины вопросы. При этом миссис Миллер замолкала, потом издавала какие-то странные звуки, прочищала горло и начинала рассуждать вслух. Иногда ответа можно было ждать целую вечность, а иногда он следовал немедленно.

— Скажи маме, что так трудно сказать, хорош человек или плох, — сообщала она.

— Скажи ей, чтобы она не забывала о тех проблемах, какие были у нее с твоим отцом.

Иногда она говорила:

— Да, это можно продолжать, только надо рисовать той специальной краской, о которой я ей говорила.

— Скажи маме, что семь. Только четыре из них касаются ее, а остальные три были мертвы.

А однажды она тихо сказала:

— С этим я не могу ей помочь. Скажи маме, чтобы она немедленно шла к врачу.

Мама пошла и вскоре поправилась.

— Кем ты не хочешь стать, когда вырастешь? — однажды спросила меня миссис Миллер.

Когда я пришел к ней в то утро, под дверью ее комнаты опять был тот меланхоличный бродяга, который ругался на кокни. Он барабанил в дверь, и в такт ударам в его руке звякали ключи от квартиры.

— Он умоляет тебя, ты, старая дрянь! Ну пожалуйста! Ты же ему обязана. Он чертовски зол на тебя, — кричал он. — Ну же, старая корова! На коленях прошу!

— Мужчина, моя дверь тебя знает, — отозвалась изнутри миссис Миллер. — Она тебя знает, и я тоже. Ты же знаешь, что она перед тобой не откроется. Я не лишилась глаз и не сдамся. Иди домой.

Я беспокойно ждал, когда бродяга возьмет себя в руки и, пошатываясь, уберется прочь. Потом, опасливо оглядываясь, постучал в дверь миссис Миллер и назвал себя. И вот, когда я отдал ей еду, она задала мне этот вопрос:

— Кем ты не хочешь стать, когда вырастешь?

Если бы в тот момент я был на пару лет старше, то обратная постановка этого избитого вопроса лишь привела бы меня в раздражение. Она показалась бы надуманной. Но я был еще совсем мал, и вопрос мне даже понравился.

Я робко ответил, что не хотел бы стать адвокатом. Я так сказал из преданности матери. Мама иногда получала какие-то письма, после которых плакала или же много курила. Она громко ругала адвокатов, этих чертовых проныр адвокатов.

Миссис Миллер мой ответ понравился.

— Хороший мальчик, — фыркнула она. — Мы всё про них знаем. Ублюдки, не так ли? Вечно со своими дополнительными условиями, а печатают их мелким шрифтом! Оно прямо под носом, под самым носом, а ты просто не видишь его, а потом оно вдруг заставляет себя увидеть! И как только его замечаешь, ты пропал! — Она усмехнулась. — Не попадись на мелкий шрифт! Я открою тебе один секрет.

Я тихо ждал, вытянув шею под дверью.

— В деталях — сам дьявол! — Она снова рассмеялась. — Спроси у матери, если не веришь. В деталях сам дьявол!

Обычно я ждал минут двадцать, пока миссис Миллер закончит с едой, а потом мы проделывали утреннюю процедуру в обратном порядке, то есть она быстро просовывала мне через приоткрытую дверь пустую миску. Я возвращался домой и вместе с ней передавал маме ответы на ее многочисленные вопросы. Обычно она кивала и что-то записывала. А иногда плакала.

После того как я сообщил миссис Миллер, что не хочу быть адвокатом, она стала просить меня читать ей вслух. Она велела мне передать это матери и сказала, чтобы я приносил ей газету или одну из книг, которые она назвала. Мама лишь коротко кивнула на это, и в следующую среду я получил завернутый сэндвич и газету «Зеркало». Мама наказала мне, чтобы я был вежлив с миссис Миллер и слушался ее, а еще она сказала, что зайдет за мной днем.