Белогорцева… Была лучшей в разведшколе во всем, что касается связи. Наши радиоприемники, рации, немецкие «Телефункен» и «Блаупункт» – работает со всеми, можно сказать, с закрытыми глазами. На ключе рации – побыстрее дятла будет. И девушка красивая, и даже имя царское – Елизавета. Немного перебарщивает в «готовности отдать жизнь за Родину и в ненависти к врагу», но это не велика беда, это она по молодости да от избытка комсомольского воспитания, хотя для нас главное-то как раз не «отдать жизнь» – на это много ума не надо, а выполнить задачу и вернуться живыми – всем…

Титаренко Василь. Украинец из крохотного местечка, затерявшегося где-то под Полтавой. Парень надежный во всех отношениях, разве что молчун и самую чуточку тугодум – но это в нем от крестьянской основательности. Да это и неплохо – не всем же весельчаками да болтунами быть… Подрывник Василь, что называется, от Бога… В рукопашной, правда, слабоват, но это и не его дело – у них с Белогорцевой другие задачи, а немцам глотки резать в случае чего есть кому, тут уж против Попа и редкий «чистильщик» из спецгрупп НКВД по борьбе с немецкими диверсантами-парашютистами устоит! Да и устоит ли – Лешка паренек резкий… Ну что ж, группа подобралась вполне… Хотя и делалось все в спешке – всего сутки-то и дали на подготовку да на инструктаж. Но тут, как говорится, у войны да у командования свои законы, они не спрашивают, они приказывают… А мы как пионеры – всегда готовы, да и что там особенного готовить… нищему собраться – только подпоясаться…

Бикбаев мощным немецким фонариком со светофильтрами подсветил карту, заложенную в целлулоидное окошко офицерской сумки-планшета. Так, вот он, этот Просткен… поселок, по-польски «гмина»… или «фольварк»?.. Нет, фольварк – это вроде бы хутор… Так, высаживаемся, сбор, затем следуем вот сюда… тут на окраине дом связника. Подпольщик – слово-то какое несерьезное… Вот антифашист – это то! Проверяемся, потом выходим на связь, получаем дальнейшие инструкции… Если не будет никаких особых указаний, то действуем по разработанному плану освобождения «объекта особой важности» – командир даже в мыслях старался лишний раз не произносить имя человека, являвшегося сыном… самого товарища Верховного Главнокомандующего… Сколько еще лету до этой чертовой гмины? Пора бы…

Словно в ответ, в отсеке взвыла сирена и замигал фонарь над дверью, которая тут же отворилась, и к десантникам, уже поднявшимся со своей скамейки, вышел штурман, что-то прокричал на ухо командиру группы, постучал по наручным часам и ловко зацепил вытяжные карабины парашютов за тросик, протянутый под потолком. Затем штурман с усилием открыл дверь, и в отсек мощной волной ворвались вой, шум, свист ветра и рев двигателей… Команда «Пошел!» в этом шуме была еле слышна, и штурман по очереди просто ударял каждого бойца по плечу – мол, давай! Ударял, давая команду, подбадривая, а может быть, и прощаясь…

Восточная Пруссия. Лагерь в районе Просткена

Небольшой кирпичный завод издали напоминал неуклюжий дредноут времен Первой мировой – невысокий, массивный, с тремя чадившими густым черным дымом трубами. Вот только бравых матросиков на борту этого «дредноута» увидеть не удалось бы, поскольку работали на заводе русские военнопленные, на веселых балтийцев сейчас совсем не похожие. Кругом грязь, горы глины и песка, вагонетки, поддоны с готовой продукцией… Здесь легких работ не было – разве что на сколачивании и ремонте деревянных поддонов, на которые укладывались еще теплые кирпичи, выходившие из железных ворот массивных печей для обжига. Самым страшным считалось попасть в бригады, загоняющие вагонетки с сырыми кирпичами в пышущее неугасимым чадным жаром нутро печей и выгружавшие кирпичи готовые. Мастера в целях повышения «вала» не разрешали ждать, пока печь хотя бы немного остынет, и военнопленным приходилось гореть на работе отнюдь не в переносном смысле, а буквально – от невыносимого жара трещали волосы на голове, частенько вздувались волдыри на коже, а руки у многих в считанные дни превращались в сплошную рану.

На воротах этого завода, при котором и существовал лагерь, не было лозунгов вроде «Arbeit macht frei!»[3] и «Jedem das seine!»[4], но четкое разделение на касты соблюдалось неукоснительно, истинно с немецкой тщательностью… На вершине пирамиды стоял комендант лагеря – лагерфюрер. Затем, по нисходящей, шли заместители, офицеры, командовавшие солдатами из команды охраны, и еще масса более мелких «фюреров». Далее следовала каста «неприкасаемых» – пленные, среди которых самая незавидная участь выпадала на долю русских. Поскольку военнопленные жили в ими же построенных дощатых бараках, то из их среды были выбраны старосты бараков, десятники рабочих бригад и прочие «капо», призванные следить за порядком, отвечавшие за качество и добросовестность выполнения пленными порученных работ. В самом деле, не может же немецкий солдат или инженер жить в одном бараке с недочеловеками-славянами! Да и для офицеров было особым удовольствием наблюдать, как из вчерашнего «верного сталинца» путем совсем несложных манипуляций получается услужливый, трусливый раб, преданный великому Третьему рейху, готовый за пару сигарет и лишнюю миску баланды порвать глотку своим вчерашним товарищам…

– Тебе, сука, сколько раз уже было сказано, чтобы ровнее укладывал! Ты что, не видишь, что штабель сейчас развалится?! – десятник подскочил к толкавшему вагонетку с поддонами заключенному и несколько раз хлестнул его тяжелой плеткой с вшитым в кончик хлыста кусочком свинца. Пленный пригнулся, закрылся руками, пытаясь спрятать лицо и уклониться от ударов, и начал что-то торопливо причитать в свое оправдание. – Это тебе не в советском колхозе груши околачивать! Это там ты мог по целым дням махорку смолить да глотку драть на собраниях! Здесь тебя научат работать… А то что-то огонька не вижу, стахановцы, мать вашу… Спите на ходу, дармоеды! Еще одно замечание – доложу господину унтершарфюреру, и пойдешь в печь! Понял, сука красная?! Не слышу! Не так! Забыл, как положено?! «Так точно, господин капо!» Ну?.. Еще раз! Еще!!!

Стоявший неподалеку охранник с автоматом с интересом и молчаливым одобрением наблюдал, как один унтерменш лупит плеткой другого, и в очередной раз думал о том, что великий фюрер был тысячу раз прав, когда говорил, что этих недочеловеков нужно умело натравливать друг на друга, и тогда для великой германской армии останется совсем немного работы. Эсэсовец негромко произнес: «Ком!» и поманил десятника пальцем. Шорохов оставил пленного и, живо подскочив к немцу, встал навытяжку и бодро что-то отрапортовал. Эсэсовец снисходительно проквакал что-то свое, похлопал старательного капо по плечу, вытащил из кармана портсигар и, слегка поразмыслив, выдал отличившемуся две сигареты:

– Gut… Weg! Arbeiten!

– О, падла, как старается… Слушай, Тохадзе, а чего немцы его к стенке сразу не поставили? Они ж комиссаров да евреев разом… – молодой паренек, усердно присматривая за лентой транспортера, на которой плыли сырые кирпичи из формовочного цеха, с ненавистью посмотрел в сторону десятника и вновь обратился к мрачному усачу, работавшему рядом. – А правда, ребята поговаривают, что вас вместе в плен взяли?

– Правда, – кивнул Тохадзе, не отрывая взгляда от Шорохова, коршуном поглядывавшего на рабочих, выискивая новую жертву. Младший лейтенант попытался вновь вспомнить тот последний, памятный бой… Какая-то кровавая и бестолковая суматоха, хотя пару-тройку немцев он тогда вроде бы положил! Крепко его тогда стукнуло, но память все же сохранила обрывочные неясные картинки. Как Якова взяли, не видел, а вот как эта сука к немцам на карачках ползла и причитала: «Нихт шиссен!» – это хорошо помнилось… – А потому и не шлепнули – видишь, как суетится, ножками сучит, сигаретки зарабатывает, гнида…

– А правда, что тогда с вами и сына товарища…

– Язык прикуси, биджо… Потом, батоно, все расскажу… – Тохадзе оглянулся – немцев поблизости не было. Тогда лейтенант отыскал взглядом кого-то из рабочих, чуть заметно кивнул и скомандовал молодому напарнику: – Давай к вагонеткам…