Когда Лариса рассказывала, как муж, уволившись в запас, ушел к другой, но через месяц приехал в инвалидной коляске, парализованный после кровоизлияния в мозг, из Запрудни (это недалеко от Дубны, там Лариса купила домик для своих домашних) позвонила невестка и, плача, сказала, что у Настеньки опять остановилось сердце — лежит вся мертвенькая, — и они не знают, что делать. Лариса разрыдалась, стала объяснять, причитая, как привести девочку в себя.

Дима сидел злой. Вот этого — чужого горя — ему как раз и не хватало. У самого полный короб и маленькая коробочка

— Знаешь, Лора, либо ты перестаешь мне рассказывать о себе, напиваешься и ложишься в постель отдыхать, либо автобусы еще ходят, и ты сможешь добраться до Измайлова и рассказать все это своей сердобольной хозяйке, дерущей с тебя сто баксов за угол и сломанный сливной бачок, — предложил Дима, когда она, отложив мобильник, принялась вытирать слезы и все такое.

— Ты жесток… — сказала, спрятав платок.

— Напротив, слишком мягок, чтобы выносить такое.

— Давай тогда напиваться, — вздохнула она и направилась в прихожую снять плащ и сапожки.

Успокоившись и поев, Лариса (к этому времени он напрочь забыл ее имя — было от чего!) рассказала, как, продав в Арсеньеве все, приобрела дом в Архангельской области, как мучилась с десятью коровами, мужем и внучкой инвалидами, недотепой сыном и неумехой невесткой, как потом его спалила, чтобы купить на страховку халупу в Московской области. Он подливал ей шампанского, и, выпив, всякий раз она удивлялась его сухому вкусу и крепости. Уже раскрасневшаяся, похвасталась, что теперь работает на хорошем окладе в Арбат-Престиже (в Атриуме, у Курского вокзала) и большую часть денег посылает в Запрудню, в которой бывает раз в два месяца. Когда с отбивными было покончено, Дима отослал гостью в ванную, и там ее вырвало от шампанского со спиртом. От негодования его едва не разорвало. Но это было еще не все. Когда они, наконец, легли в постель, Лариса стала говорить, что ничего не знает из столичных штучек, и боится его не удовлетворить. Дима стал объяснять, как делают минет — после всего, что случилось, он был ему просто необходим. И что из этого вышло?! Этот тайфун, эта скала прикусила ему член! И он неделю потом ныл, что в связях нужно быть разборчивее!

Вот эту женщину Дима сейчас ждал. Ему не было ее жаль — она была сильнее. Жаль было внучку, но сколько их, с пороками сердца? И он знал, почему она позвонила — решила в последний раз попытаться сделать все, чтобы остаться в его квартире хотя бы на полгода, пока у нее все образуется.

Дима предложил бы ей остаться — в конце концов, его всегда использовали — и жены, и остальные, — и она достойнейшая из тех, кто делал это или пытался сделать. Он бы предложил, если бы она была одна, но Боливар, его сердце, не могло вынети ее облучено-парализованного мужа, которого он видел, как живого, ее живую внучку, которая каждую минуту может упасть замертво, ее невестку, ежесекундно бьющую посуду и забывающую снять картошку с огня, ее сына, в пятый раз на дню огорошено чешущего затылок.

Лариса утром ушла. Перед уходом — за чаем — сказала, что нестарый оптовик-азербайджанец предложил ей стать русской его женой, и больше она не придет, «и не проси».

Дима ее благословил.

Он действительно хотел, чтобы у нее все образовалось. Она не уходила от жизни, как он. Она несла свой крест из-под Владивостока и донесла его до Москвы.

Дай, Бог, ей счастья.

В раю, наверное, только такие, — думал он, оставшись один. Он представлял, как хрустальным божьим утром они пьют чай «Липтон» с жасмином на златом крылечке и неспешно, с улыбкой поведывают друг другу о земных своих терзаниях, уже вечность кажущихся придуманными.

Черный Крыс

Я злился, в который раз вспомнив, что на предыдущей стоянке лишился фотоаппарата и большей часть денег — и потому, когда воровка, выскочив сзади, ткнулась развеселой мордочкой в мою босую ступню, выругался и щечкой, как говорят футболисты, отшвырнул ее в кусты. Справившись с негодованием и, что скрывать, некоторым испугом, принялся осознавать случившееся странное событие. Странное? Конечно! Представьте, вы сидите на корточках перед очагом, стараясь уберечь руки от языков пламени, крошите в кастрюльку едкий репчатый лук, и вдруг к вам подбегает черная крыса средних размеров, как будто она не крыса, а ваша соседка по коммунальной квартире, которую некультурно интересует, что это вы такое готовите себе на ужин.

— Похоже, меня занесло в крысиную вотчину, — стал подытоживать я осознание действительности. — И потому в повестке дня первым пунктом станет не единение с безлюдной природой, а сохранение насущных продуктов.

Предположение сбылось, когда я вываливал в кастрюльку тушеную говядину. В самый ответственный момент (нож, справившись с застывшим жиром, только-только принялся выковыривать аппетитно выглядевшее мясо — у меня, с утра не евшего, слюнки потекли) от стола раздалось шуршание; обернувшись, я увидел свою черную крысу сидящей перед опрокинутым пакетом овсянки. Мордочка ее выглядела довольной, ибо вся была облеплена крупяной мелочью, а глаза выражали благодарность за предоставленное угощение. От всего этого моя рука с банкой поднялась, с твердым намерением поставить точку над i, то есть над наглым измывательством над моей собственностью. Наверное, я не поставил ее из благородства — шансов сбежать хотя бы с тяжелым ранением у крысы не было никаких, ведь неспешное смакование овсянки происходило всего в полутора метрах от меня. И пожалей я даже тушенку, под ногами нашлось бы достаточно голышей, хорошо приспособленных для приведения в исполнение смертной казни через убиение камнями.

Ну, не только из-за моего благородства по отношению к природному сопернику крыса продолжала есть, как ни в чем не бывало. Великодушие, конечно, сковало мою руку, но лишь несколько секунд, по истечении которых в пользу помилования крысы заговорило положение вещей. Оно заключалась в том, что трапезу крысы мрачно разглядывал весь мой наличный провиант а также рубиново просвечивавшая полутора литровая бутылка «Изабеллы». Так что вести огонь по крысе булыжниками, это было тоже самое, что вызывать огонь на себя или, точнее, палить по своим. Судя по всему, крыса хорошо осознавала эту обезоруживающую особенность своей позиции. Озорно (и сыто) на меня поглядывая, она продолжала наполнять желудок любимой крупой англичан, которую я, когда становилось скучно или чего-то особенного хотелось, превращал в подслащенное тесто, а затем и в непритязательное лакомство посредством печения последнего на раскаленных огнем камнях очага.

Закончив передислокацию тушенки в кастрюлю, я подошел к столу — крыса хоть бы хны, ноль на меня внимания, все на крупу. Я замахнулся рукой — она опрометью слетела со стола, и скрылась под ближайшим кустом. Решив, что отношения наши на этом закончились, по крайней мере, на сегодняшний день, я принялся наслаждаться наличностями. То есть, ожидая готовности супчика, устроился на спальном мешке с пачкой сигарет и бутылкой «Изабеллы» и принялся смотреть на спокойное море и закатный горизонт, вовсю пытавшийся разбудить во мне прежнюю к нему нежность…