— Твои слова так противоречивы…
— Ты меня сделал противоречивой. Ты меня сделал грешницей. Я жила, все происходило, как у всех, а ты пришел, все выведал и сказал, что мои мужчины умирают оттого, что меня не любил отец, не любили родители и я не научилась любить. И еще ты говорил... да что говорить, ты — жесток...
— Я это говорил, потому что у тебя есть сыновья… Чтобы ты поняла, что в детей надо вкладывать душу, а то ее не будет.
— И между ними и мной ты влез...
— Как это?
— Помнишь, что ты сказал на Новый год, узнав, что из года в год я дарю им одни и те же подарки?
— Помню.
— Так вот, они все слышали. Убирайся, — вытолкнула из шкафа.
Он картинно упал на ковер.
Она не посмотрела.
Он встал, постоял, глядя на женщину, продолжавшую сидеть среди ночнушек.
Оделся.
— Ты знаешь, что должно было случиться с тобой за то, что ты променял меня на свою свинку? — раздалось из шкафа. — Я все продумала до мелочей.
Он присел перед ней. Отодвинул голубой пеньюар, чтобы увидеть лицо.
Она плакала.
Он вытер ей слезы.
— Что-то я тебя плохо понимаю. Что-то должно было случиться, ты все продумала, а я променял.
— Не дурачься. Ты ведь догадался...
— Я догадался? О чем?
— Да у тебя на лице все было написано, что ты догадался...
— Что ты хочешь со мной что-то сделать?
— Да! Ты ушел с этими мыслями в туалет, а вернулся на что-то решившимся.
— В туалете мне пришло в голову, что я — параноик. А что ты хотела со мной сделать?
— О, многое! Ты заслужил! Ты догадался, как и почему умер Борис, хотя я врала тебе, много врала. Ты понял, что привело Глеба к гибели, но не стал относиться ко мне с уважением. Я фактически убила двух человек, нет, трех — потом Димон повесился — а ты смотрел на меня как на женщину, которую приятно трахать, и которой нравиться с тобой трахаться. А потом и вовсе променял на морскую свинку. Если бы ты ее выкинул…
— Да, я многое из твоей жизни понял, даже на повесть хватило…
— Как ты ее назвал?
— «Руслик-Суслик и другие».
— «Другие» — это я?
— В основном — да. Ты должна понимать, что ты для меня одновременно и женщина, и человек. С женщиной я спал, а человека старался понять. И уразумел, что и Борис, и Глеб, и Димон все равно погибли бы. И потому ты — не хладнокровная убийца, а орудие судьбы. И более того, я пришел к мысли, что и Борис, и Глеб и Димон были по отношению к тебе орудиями судьбы. Вы все жили в своем своеобразно искривленном пространстве, Танатосом искривленном, и потому потихоньку друг друга истребляли...
— А ты не в этом пространстве живешь?
— Нет. В моем пространстве нет отцов, дающих согласие на убийство сыновей, нет женщин, убивающих мужей, в моем пространстве есть поэты с дынями в руках, поэты, которые ночью о тебя спотыкаются и падают на кулеш, оставленный на завтрак. В моем пространстве есть женщина Ксения, почти есть, потому что она проникла в него одним лишь влагалищем и чуть-чуть левой грудью, под которой я иногда чувствовал сердце...
— Трепач! Ты все превращаешь в слова.
Голос был нежным. Точки соприкосновения их миров были определены верно.
— А что ты собиралась со мной сделать? — поцеловал в губы.
— Почему собиралась? Я и сейчас собираюсь.
— Я не секс имею в виду.
— Я тоже.
— Ну так что?
— Я собиралась выдать тебя Александру Константиновичу.
— Выдать?!
— Да. Я помнила, что в августе ты собираешься пройти пешком от Адлера до Ялты. И придумала поймать тебя здесь. Наняла пляжных боев, чтобы не пропустить, если появишься, когда обед или еще что. И ты попался. Все получилось, как я хотела...
— Что получилось?
— Все. Охранники тебя видели. А придумала я вот что: на пляже ты увидел меня, воспылал и решил изнасиловать, дождался вечера, проник в дом, спрятался в шкафу... Вы бы оба умерли. Ты и Александр Константинович.
«Черт, опять изнасилование шьют! Что ты с ними поделаешь!» — подумал Смирнов и спросил:
— А почему не так все получилось?
— По глупости. Сначала захотелось побыть с тобой, потом понадеялась, что ты выскочишь из шкафа, когда он начнет меня трахать.
— А у него не получилось, и вместо трагедии получилась комедия.
— Да... И нет. Хочешь, я стану, как ты любишь?
Сердце Смирнова застучало.
Ксения поднялась на кровать, стала на четвереньки. Он не заставил себя ждать.
Через двадцать минут они прощались.
— Я рад, что ты у меня была.
— Я не была. Когда мне захочется лечь с тобой или убить, я тебя найду. А теперь уходи — сейчас явится Александр Константинович.
Она дала ему магнитную карточку и желтую куртку дворника.
Надев ее, он ушел.
Экстремальный секс
Вечером фон Блад, вполне довольный будущим изменением своих географических координат, устроил прощальный ужин. Надежда, севшая напротив, щебетала без умолку — из тысяч слов, что она сказала в начале ужина, легко извлекался сухой остаток в виде следующего тезиса: — Через два дня мы будем пить пиво в стране маори, птиц киви и султанских кур, а ты, простофиля, останешься здесь
Последующие несколько тысяч слов выразили следующую идею, от которой вино показалось мне кислым: — А мог бы поехать со мной, или остаться со мной и этим замком.
Фон Блад почти не говорил — он наслаждался мирной жизнью. Лишь изредка на лицо его набегала легкая тень — потомственный мясник не любил сутками лететь в самолете, в котором нельзя было как следует размахнуться топором в привычное время. Но после того, как он решил добираться транзитом через Индию (в Музаффарнаргаре близ Дели жил его старый друг, любимый сын индийского политического деятеля, посвятившего жизнь борьбе за запрещение убоя коров), и Новую Гвинею (там, на берегу моря с удивительным названием «Коралловое», обитала подруга, вспомнив которую, он всегда произносил «У-у-у!» и жмурился от приятных воспоминаний), эта тень легко растворилась в мягком нижнем освещении пиршественного зала, умело декорированного под старину эпохи Столетней войны и Жанны д'Арк.
