— А как ты его прикончила? — убрал руку.

— Дурак, — равнодушно констатировала. — Я же сказала — он застрелился.

— А за что прикончила?

— Еще до замужества, я еще к тебе ходила, он дал мне тысячу баксов и оставил в своей квартире с N.

Изумленно оглянул с ног до головы.

— Ты спала с ним?! — N был известен каждому россиянину, имевшему глаза и уши.

— Да. Если бы я отказалась… Да ты знаешь.

Она безучастно смотрела в потолок.

— Как здорово! — голос Смирнова стал подчеркнуто ровным. — Оказывается, я с самим N сметану месил.

— Если бы он узнал про это… Я так боялась, что ты станешь ходить за мной и умолять вернуться. За тебя боялась.

Она лгала.

— Так ты Мишу из-за этой тысячи баксов до самоубийства довела? За то, что продал?

— Не за тысячу баксов, а за семь. N спал со мной семь раз. И семь раз Миша меня бил.

— Любил, что ли?

— Да. По-своему.

Продолжала лежать безучастно. Он развел последний мостик. Отклеил бедро от ее бедра.

— Так как он все-таки умер?

— После второй тысячи и второй пощечины, я собрала вещи и уехала к себе, в Балашиху. Тебе звонила, ты сказал, что подумаешь. Не успела трубку положить, как он явился. Миша… Сказал, что застрелится, если с ним не поеду, если не вернусь. А я злая была, из-за твоего Руслика-Суслика. И, положив ногу на ногу, сказала: «Зачем стреляться? Сыграй лучше в рулетку» — у него револьвер был. Он, не говоря ни слова, выщелкнул из барабана все пули, кроме одной, крутанул и в висок стрельнул сходу. Ну, я, конечно, поехала с ним. Поспали, конечно, перед отъездом, по-особенному поспали, как в первый раз. Через месяц N пришел опять. Миша увел меня на кухню, и сказал три слова, только три. Он сказал полувопросительно: «На тех же условиях?» Ты просто не представляешь, какая тугая жизнь вокруг встала! И для меня, и для него. У меня сердце забилось, я вся прозрачная сделалась, матку даже свело, сладко так. И он тоже весь дрожал. Глаза сумасшедшие, улыбка дьявольская. Пожал мне руку неживыми пальцами — вся жизнь, видимо, в голову ему ушла — и выскочил на улицу, двери не закрыв. Ты знаешь, если бы не этот уговор, N больше бы не пришел, я ему холодно отдавалась, и спал он со мной только лишь затем, чтобы Миша свое место знал. А в тот раз, в третий, я такая была, что он сначала даже испугался. «Что это с тобой? — спросил. — Влюбилась, что ли?» Я не ответила, набросилась, целовать стала и все прочее, а видела только Мишины глаза, и как он поднимает револьвер, прижимает к виску, и стреляет. И знаешь, когда я видела, как двигается курок, я всем сердцем хотела, чтобы выстрела не было, чтобы был щелчок, как в прошлый раз. Я хотела, чтобы был простой щелчок, хотела только из-за того, чтобы это повторялось снова и снова…

— И это повторялось еще пять раз?

Он был тронут рассказом, и его рука легла на бедро женщины.

— Да. Видимо, я очень сильно хотела, чтобы это продолжалось.

— А N? Он отстал потом?

— Да. Испугался. Он знал, что Миша — третий мой покойник.

Его рука соскользнула в самое приятное в мире ущелье. Направилась к верховьям. К источнику наслаждения. Мизинец, оказавшись в нем, опьянел.

— А где он сейчас?

— Миша? В чистилище, наверное. Он был далеко не ангел, скорее наоборот.

— Нет, Александр Константинович.

Потрогала. Булка черствела на глазах.

— Его срочно вызвали в Москву, приедет только вечером. Ты сможешь остаться у меня до обеда. Но если кто-нибудь увидит тебя здесь или даже рядом с коттеджем, он тебя закажет.

Булку как распарили.

— В самом деле?

— Не сомневайся. Люди, у которых десятки миллионов, с такими, как ты, особо не церемонятся.

— Черт... Мне это нравится. Сладостно спать с такой женщиной и вдвое сладостнее делать это под высоким напряжением. Так, наверное, Миша с тобой спал после очередного выстрела в висок.

— Почему ты меня не любишь? — она не слушала.

— Я тебя люблю, очень люблю... — смешался он. — Но мне не хочется становиться твоим идеалом, не хочется, потому что не смогу. И еще я — нищий. А ты дорого стоишь.

— Ты просто боишься.

— Стать четвертым?

— Да.

— Вряд ли. Просто я другой человек. Я не стану испытывать оргазм из-за того, что кто-то там будет из-за меня стреляться, ну может, раз другой. Понимаешь, — ты только не смейся, — я чувствую себя мессией. Чуть-чуть Христом, чуть-чуть Буддой, чуть-чуть скрытым имамом шиитов. Короче, я чувствую обязанность что-то сделать. Я совершенно не знаю, что, но чувствую — придет время, когда я один, только я один поимею возможность сделать что-то очень хорошее, что-то спасительное. Что-то такое, что спасет и меня, и кучу других людей. Из-за этого, наверно, у меня нет семьи, нет рядом детей, из-за этого я хожу, неприкаянный.

Сказав, подумал: «Господи, что только человек не скажет, когда у него не стоит!»

— Обними меня, скрытый имам...

— У меня полный штиль.

— Быть этого не может, — глаза у нее засверкали. — Спорим, через две минуты ты, опрокидывая мебель, будешь бегать за мной по всему коттеджу?

— С веслом между ног?

— Да. С твердым веслом.

«Да» Ксения сказала, разворачиваясь на сто восемьдесят градусов. Через десять минут обнаженный Смирнов, хохоча и опрокидывая мебель, гонялся за ней по коттеджу. Настиг он женщину в ванной комнате.

И тут зазвонил телефон.

Ксения слушала минуту.

Положив трубку, прошептала Смирнову, целовавшему ее груди:

— Звонил охранник. Александр Константинович будет здесь через четверть часа. Уйти без осложнений для меня, да и для себя, ты не сможешь — в это время дворники убирают территорию, а садовники считают наросшие за ночь травинки. И еще кругом телекамеры. У тебя есть десять минут на меня и пять, чтобы спрятаться.

Ровно в восемь утра за Смирновым закрылись тяжелые створки дубового плательного шкафа, стоявшего в спальной. Ключ повернулся на два оборота и исчез в кармане Ксении.

Слава богу, отделение было просторным и вдобавок женским. Он, вытянув ноги, сел на ворох белья — на трусики, чулки, бюстгальтеры, пояса. Сверху свисали комбинации, пеньюары, халаты и халатики.

Все это пахло райски.