— Вы что, не понимаете? — Президиум Академии наук решил ну… их… ну, как это по-русски сказать, спарить что ли…

— Дельфина с человеком?!

— Да, а что тут такого? Президиум решил, мне позвонили и попросили прибыть на Утриш к концу месяца, чтобы я поговорил с дельфином начистоту. Дрессировщик мог и ошибиться, или просто соврать, чтобы привлечь к своему аттракциону нездоровое внимание праздно отдыхающей публики…

— Да, дела… — закачал головой Роман Аркадьевич. — А как вы думаете, это и в самом деле возможно?

— Скрещивание человека с дельфином?

— Да…

— Знаете, я до конца в этом не уверен. Есть у меня кое-какие соображения на этот счет. Но, надо сказать, я внимательно прочитал статью Бронетанкера, и у меня появились сомнения в своей правоте. Но в науке, знаете ли, на веру ничего не принимается. Все должно проверяться экспериментально, и не раз проверяться. Каце ооуоо, маце ууоуу о ат ла инш а ла, как говорят дельфины.

— Занятно…

— Да уж.

— А как же все-таки насчет короткохвостых раков-шпионов? Как все-таки они передают информацию?

— Очень просто. Иванов-Ртищев как-то в курилке сказал глубокомысленно, что если у раков в голове действительно хранится огромный объем информации, то, скорее всего, они не могут ею не обмениваться. Ну, представьте, что вы много знаете? Представьте, что ваш мозг распирает четыре миллиарда бит информации! Или точнее, что вы — это печка-буржуйка, докрасна раскаленная информацией. Конечно же, она должна ее излучать.

— Получается, что они переговариваются друг с другом?

— Да. Они стучат зубами. Слышали, когда-нибудь, как крабы стучат зубами?

— Нет.

— Хотите послушать? Я могу поймать вам одного.

— Не надо, я и так верю. Так вы говорите, они передают информацию стуком, как передают морзянку?

— Да. Но гораздо быстрее. Они стучат зубами сто тысяч раз в секунду. И содержание картины Карла Брюллова «Гибель Помпеи» они могут передать соплеменнику всего за десять часов.

— Мне пора идти, но мне очень хочется узнать, что вы имели в виду, когда сказали, что у вас был уговор с этим крабом, — Роман Аркадьевич указал пальцем на то, что осталось от самого большого короткохвостого рака.

— Уговор с раком?!

— Ну да. Вы же говорили? — опешил собеседник.

— Что говорил?

— Ну, что условились с ним, что съедите его вместе с женой и сыном.

Смирнов заморгал.

— Вы это для смеха придумали? — догадался Роман Аркадьевич. — Как и все остальное, про дельфинов и крабов?

— Неужели вы не поняли, что мне не хочется говорить об этом? Я уехал от всего этого из Москвы, я…

Смирнов сделал лицо несчастным, отвернулся к морю и попытался завершить разговор:

— Вам пора, Роман Аркадьевич, окрошка выкипит на солнце…

— Ничего с окрошкой не станет — смотрите, вон, Митенька ее в котелке нам несет.

Смирнов посмотрел и увидел сына Романа Аркадьевича. Тот приближался с туристским котелком в одной руке и пластиковым пакетом в другой.

— Похоже, жена у вас золото, — завистливо проговорил Смирнов.

— Что есть, то есть, — застенчиво заулыбался Роман Аркадьевич. — И жена, и сын, и дочь у меня на зависть всем.

Спустя минуту между ними на клеенке с ананасами стоял котелок с окрошкой и пластиковая тарелочка с печеными на углях баклажанами. Во второй тарелочке лежали ровно порезанный белый хлеб и две большие металлические ложки.

Окрошка оказалось холодной и вкусной. Вино остыло и приобрело вкус.

— Ну, так как вы договаривались с крабами? — спросил Роман Аркадьевич, когда с едой было покончено.

Смирнов достал сигарету, закурил. Солнце закрыло большое облако, и стало совсем хорошо.

— Это долгая история... — начал он, расположившись удобнее. — Как вы уже, наверное, догадались, я не женат, уже который раз не женат. Нет, я, наверное, женился бы, если бы не Жанна Сергеевна...

— А кто она такая? — не смог вытерпеть паузы Роман Аркадьевич.

— Жанна Сергеевна — начальник химической лаборатории нашего института. Вы не представляете, какая это выдающаяся женщина...

— Красивая?..

— Красивая — это мало сказать... Красивая, породистая, сексапильная, умная, добрая, остроумная, находчивая, строгая... Прибавьте ко всему этому еще родинку над правой грудью, интимную такую, малюсенькую родинку… И крохотный изюмистый шрамик точно там, где брахманы себе кляксу ставят. Все у нее, короче, по теме, хоть и одевается безвкусно и бижутерию копеечную любит. Короче, вцепилась она в меня своими этими клешнями, ну, кроме бижутерии и желтых штанов, конечно, и ни туда мне, ни сюда. Как почувствует, что у меня на стороне интимные отношения образуются, так сразу цап-царап. Пригласит к себе в кабинет, к груди прижмет, поцелует жарко, нальет коктейля из своей органической химии, запрется на ключик, и час я на облаках... Да таких облаках, что неделю после них ни о чем и мечтать невозможно. После нее любая женщина на полдня как воздух невидимой становилась...

— Ну и женились бы, если она такая...

— Конечно, женился бы... Но она замужем, и муж — инвалид. Представляете, на собственной свадьбе позвоночник сломал и обездвижил навеки. Спускались они из ресторана к машине с куклами на капоте, так он то ли запутался в ее шлейфе, то ли нога в бантик на подоле попала, то ли просто в глазах ее утонул своим жениховским вниманием — и бряк на ступеньки. Жанна Сергеевна всегда навзрыд плачет, когда об этом рассказывает. Они даже не спали не разу, представляете?

— А втроем жить не пробовали?

— Как же не пробовали! Пробовали… Неделю я продержался...

— А почему всего неделю?

— Ну, вы же знаете, у человека, если одно чувство отключается, то другое обостряется...

— Да, знаю, — грустно покивал Роман Аркадьевич.

— Так у Владислава Андреевича слух и обоняние обострились... Он своим носом все слышал. Разденется Жанна в соседней комнате — он слышит. А как не слышать — запах-то у нее ой какой! Божественный...

Смирнов, недавно прочитавший «Парфюмера», прикрыл глаза, медленно втянул в легкие воздух. Ноздри его трепетали от вожделения.

— И все по-своему пахнет, — продолжил он мечтательно. — Ручка, животик, груди… Да, груди… Одна, знаете ли, лесной земляникой чуть-чуть, а другая вовсю майским вечером. А как все остальное! Вы понимаете, что я имею в виду... Полуобморочно, сладко полуобморочно… О, Господи, что же я так разоткровенничался? Я вас не шокирую своей открытостью? Не кажусь беспринципным?