А сердце рвется, в кровь разбиваясь о ребра. И хочется удушить мальчишку, впиться зубами в горло, разорвать плоть, растоптать, уничтожить, чтобы забыть о страхе, о боли... а в следующий миг - припасть к его ногам, лизать руки, скулить, преданно, по-собачьи, моля о единственном счастье - быть рядом, защищать его дар жизнью и кровью и умереть, ни о чем не задумываясь.
- Думаешь, я не люблю твоего Лаан-ши? Испытываю, чтобы сорвался, чтобы иметь право убить? Проклятье Творящим, нет! Я сам умру за него с радостью. Но не верю, что Сабаар справится. И Армин, и Майяла сильны, но их сила теряется рядом с Адаланом. Даже Могучий ему не ровня... щенок поглощает, подчиняет полностью. Стоит Волчонку окунуться в эту бездну - и он себя забудет, а ведь ему только шестнадцать. Мог бы просто жить, радоваться, лазать по скалам, нырять в водопад, девчонок целовать. И с одной из них разделить а-хааэ.
Рахун не спорил, молча слушал. И стал таким незаметным, что Фасхил почти забыл о нем и уже не столько с ним объяснялся, сколько с самим собой. А когда опомнился - опять почувствовал досаду. Странный этот колдун, непонятный, неуловимый: то ли опять смеется, то ли хочет подловить и доказать свою правоту? И добавил уже больше ради вызова:
- Можешь меня ненавидеть, Рахун, но сына ты подвел. Ты должен был хранить мальчишку, ты сам, ты бы справился. Или я. А с Волчонка какой спрос?
Но Белокрылый почему-то не принял вызова, только покаянно опустил голову.
- Дня не прошло, чтобы я об этом не думал. Да, ты прав, прав во всем: я - колдун, не воин, и хранитель из меня непутевый. Будь на моем месте ты - услышал бы раньше и перехватил мальчишку, а я не успел, не смог... не за что мне тебя ненавидеть. Я пришел не спорить, а просить мира и помощи: присмотри за моими сыновьями. Шахул прав, мне тут не место - моя песня помешает...
- А я ничем не помогу, - перебил Барс, - у меня нет твоей песни и твоей власти.
- И не нужно. Просто будь рядом, что бы ни случилось - не бросай их в одиночестве.
- Не брошу, - пообещал Фасхил, глядя уже в узкие щели нечеловеческих глаз.
Белый зверь еще раз ткнулся мордой в его плечо и, расправив крылья, прыгнул вниз.
5
Весна года 637 от потрясения тверди (двадцать пятый год Конфедерации), Серый замок ордена Согласия, Тирон.
Адалан лежал поверх заправленной постели и бездумно таращился в стену напротив входа. Из коридора в открытую арку доносились шаги, можно было разобрать крики, смех и даже тихие разговоры. В свете факела пробегали тени: то быстрые, то неторопливые. Потом голоса стихли, тени стали появляться все реже и наконец пропали совсем - мальчишки-маги разошлись по комнатам и уснули. Тишина стала такой полной, что зазвенело в ушах. Свечи зажигать не хотелось, как не хотелось и раздеваться, даже снимать сапоги. Пламени своего дара он по-прежнему не чувствовал, но почему-то знал: стоит позвать - и оно вернется. Только как? Потянешься за стилом, а ухнешь в бездну... Справится ли он? Может ли он поверить, что справится? А если нет - пламя всетворения сожрет и его, и всех его спящих соседей. Поэтому Адалан и лежал, боясь пошевелиться. В животе противно тянуло, зубы стучали, пальцы теребили мех одеяла - никто не поможет...
Бросили. Его опять бросили! Все. И что за дело до того, что они не виноваты? Виноватым почему-то опять оказался один Адалан.
Нет, за вылазку на совет никто его не ругал, но лучше бы уж отругали, лучше бы выпороли. Кайле что-то там говорила, объясняла, оправдывала его: мол, это она придумала влезть на дерево и печати сняла - ее и надо наказывать. А наставник чаем напоил, горячим и ароматным, таким вкусным, что это тоже казалось обвинением: вот, смотри, мы тебя жалеем, щадим... все, что угодно, чудовище, лишь бы не сорвался.
И лишь потом, выставив за дверь Кайле, Могучий отчитал Адалана.
- Только такой сильный дурень, как ты, может позволить себе защитный покров, от которого трясет всю башню, до самых коренных камней, - говорил он. - Мудрено ли, что каждый маг при виде тебя поминает потрясение тверди. А еще вообразили, что вас можно не заметить. Сущие дети!..
И хоть глаза учителя улыбались, Адалану было вовсе не до смеха. Он вспоминал, как смотрел на него Фасхил: настороженно, зло, и всегда желтыми глазами зверя, вот-вот готовый обернуться. А еще эти его слова сегодня: «Адалан - бездна. Погубит, как щепку переломает и сам не заметит». Конечно, если даже учителю его магия напоминает конец света, то Фасхил, наверное, мечтает попросту придушить. Хранители берегут создания Любви Творящей, все жизни мира. Что такое для них одна жизнь, пусть даже истинного мага? Наверняка т’хаа-сар не раз спрашивал себя об этом. Но над жизнью Адалана он не властен - у Адалана есть брат. Сабаар. А если брат тоже решит, что он опасен? Убьет?
Или Фасхил все-таки прав, Адалан сам погубит брата?
Тот день в Мьярне Адалан почти не помнил - сплошной горячечный туман. Но руку Ягодки забыть не мог: холодную в жарком бреду, сильную, когда страшно... Ягодка обещал, что не отпустит - и не отпускал: рука в руке, вместе, всегда. Вот если бы сейчас... Адалан даже сжал ладонь, словно хотел ухватиться за воспоминания.
Нет! Никогда в жизни он не причинит зла Ягодке. Ни за что! Брат не будет страдать из-за него.
Но они не верили, никто! Никто в совете не заступился за него, никто не сказал Фасхилу, что он ошибается... даже отец. Даже он всего лишь разозлился.
- Почему, учитель? Разве я - зло? - только и смог тогда выдавить Адалан.
- О, голубчик, да ты же совсем раскис. Так нельзя, не тебе. И не сегодня.
Учитель сам налил чай, сам согрел в ладонях, а потом подал Адалану, велел пить и слушать.
- Когда-то, Золотце, я тоже вот так расквасился, решил, что мир слишком несправедлив, и дал волю чувствам, а вместе с ними и своей огненной силе. В тот день я сжег усадьбу и всех, кто там был. И выжег бы еще больше - сад, виноградники, соседнее селение; я и себя бы сжег, если бы не мой хранитель. Шитар остановил, не дал умереть - вернул к жизни своей кровью. Всетворящее пламя беспощадно: на месте дома моего детства до сих пор оплавленная плешь - сама по себе она не зарастает, а применять магию я запретил. Чтобы напоминала: я могу не только создавать, но и разрушать, я уже проявил себя, как разрушитель. Но Шитар все равно спас меня, потому что любил. Шитар любил меня - и поплатился жизнью за мою глупость. Я любил Шитара - и плачу за его смерть раскаянием вот уже почти сто лет. Ты понял, мальчик? Мы зависим от тех, кого любим, и отвечаем за тех, кто любит нас.
Остро-медовое тепло мешалось с горькими словами. Адалан понимал, что сейчас надо не о себе думать, а об учителе - оказывается, и у него есть свои беды. Но вспоминались почему-то холодные брызги водопада, смех Ягодки и еще Кайле, такая, как утром, присыпанная лепестками вишни. И так остро хотелось к ним.
- Каждым своим шагом, каждым поступком, меняющим нашу жизнь, мы меняем и их жизнь тоже, а от каждого их шага меняемся сами. Другие могут не думать об этом, но не мы, Адалан. Мы - вершители, наши силы слишком велики. Ты можешь не желать зла брату, но можешь ли ты совсем не касаться зла?
Мог ли он? Знал ли он вообще, что есть зло, а что - благо? Думал ли, что даже над собственной жизнью не властен? Из башни Адалан вышел сбитым с толку и озадаченным.
Разговор был долгим, но Кайле все-таки дождалась его в саду. Она снова чертила угольком магические знаки, и, увидев его, все бросила, подбежала с вопросами:
- Ну что? Сильно досталось? Наказал, небось...
- Да не наказал, так, отругал, что силой разбрасываюсь, заданий надавал, - отмахнулся Адалан.
И вдруг спросил:
- Кайле! Кайле Бьертене с Птичьих Скал, знаешь ли ты, что я зависим от тебя, что любой твой шаг отражается на моей жизни?
- Что?
Кайле остановилась, посмотрела удивленно, а потом вдруг расхохоталась, чуть не показывая на Адалана пальцем:
- Лан! Ну, выдумал! Ты? От меня?! Ты - первородный маг, подобие бога. Пять-шесть лет - и станешь сильнейшим в ордене. А я? Лиловый мне не светит. Да и так: курносая, долговязая, коса... не золото, точно - даже в этом тебе не ровня. Обычная, таких - как камешков на берегу. Так что не смеши меня, «зависимый»!
