Берусь предположить, что трагическая грань в душе поэта Анатолия Передреева была не между городом и селом, а между Кавказом, куда он был выброшен, как и многие другие, на выживание, и Россией, где во славу революционной бури посшибало миллионы крестьянских гнезд. Сформированный Кавказом, он и на наши мелкие дрязги смотрел свысока, он и на мелкорослых русских классиков, выходцев из русского Севера — Личутина, Балашова, Белова, Абрамова тоже поглядывал снисходительно. Горный воздух царил и в его душе, и в его поэзии. Потому он и жаждал во всем высоты, совершенства. И не в силах этого достичь — уходил в немоту. Не знаю, каково ему было бы сегодня, когда уже и второй родовой дом разрушен дотла. Первый дом, где он был рожден, разрушен вместе со всей деревней в Новом Сокуре, нет никакой памяти о нем, второй его родовой дом на окраине Грозного тоже снесен дотла вместе со всем районом на бывшей Сталинградской улице. В Грозном он прожил до окончания школы, затем еще два года работал там крановщиком и шофером и даже поступил в Нефтяной институт, проучившись там с 1952-го по 1953 год. И лишь после мотоциклетной аварии, передумав о многом, ринулся в Россию, на полузабытую родную равнину. «Принимай меня, как сына, / Под листву и гром… / Родина моя, равнина, / Необъятный дом!»

Кстати, вот это последнее — «необъятный дом» — и выдает его неизбежное имперское, а отнюдь не почвенническое отношение к родине, неожиданно сблизившееся со строками «Мой адрес — не дом и не улица…» Роберта Рождественского. Да и не в забытый деревенский дом его потянуло, а в Саратовский университет на филфак и одновременно в Москву на стройку. Служил в армии в Барановичах, там же и стал писать стихи. Печататься начал в Саратове, но не усидел «поэт околицы» долго даже в областном городе. Сначала умчался на Братскую ГЭС, где и деньги, и романтика, и хорошая практика в газете «Огни Ангары», там — знакомство со Станиславом Куняевым, да и многими другими поэтами, зачастившими на ударную стройку. Затем, хлебнув романтики и набравшись опыта, поступил в в Литературный институт. Годы студенчества там — это уже годы громких публикаций. Это годы формирования дружной литературной поэтической компании, обозначенной на карте литературы как «тихая лирика». Но никак в мое сознание не укладывается возвращение Анатолия Передреева после окончания Литературного института в 1965 году не в Саратов, не на русскую равнину, не под кукареканье петухов и пенье русских деревенских родников, а на родной-неродной Кавказ. Можно объяснить это и бытом, квартирными условиями, но можно и поднебесной свободой, горным воздухом, лермонтовскими традициями.

Слышу гул долины Терской

Я издалека…

Прижимаю руку к сердцу,

Вот моя рука!

… … … … … … … … … … … … … …

Ты послушай: ночь над нами

Что-то шепчет вслух,

Как обнявшийся с горами

Лермонтовский дух!

(«Кавказские стихи», 1969)

Поэт вряд ли предвидел будущие кровавые войны в Чечне, ибо это уже были новые схватки равнинного и горного мышления, а он со своим кавказско-русским мышлением давно уже примирил в своем поэтическом вúдении бойцов по обе стороны реки Валерик. Анатолий Передреев вернулся в Грозный, перемежая жизнь там с частыми набегами в Москву вплоть до 1973 года. Далее, до конца жизни, до инсульта в ноябре 1987 года и последующей смерти жил в Москве, где и похоронен на Востряковском кладбище.

Статья Александры Баженовой «Еще не все потеряно, мой друг» впервые дала для всех ценителей поэзии Анатолия Передреева точную канву его жизни, может быть, тем самым и растрепала старые мифы. Теперь, перечитывая литые, чеканные стихи Передреева, неизбежно привязываешь их и ко времени написания, и к месту.

До конца жизни он оставался свидетелем трагедии русской деревни, но уже по той причине, что был выброшен из нее в годы того самого великого перелома. Его поэзия о деревне — это поэзия глубинного родового воспоминания. Потому люди, чуждые русского национального духа, как критик Владимир Новиков, поэзию Передреева не приемлют. У них нет родовых воспоминаний, нет и общности духа.

Кричит петух…

И вот из дальней дали

Пахнет дымком и сеном тишина.

И всем,

О чем воспоминанья стали

Как сон неясный,

Как обрывок сна…

(«Воспоминания о селе», 1966)

Кого зовет этот мистический, этот ностальгический петух из давно уничтоженной деревни своим криком:

Кого зовет он так

По белу свету,

Как будто знает —

Песнь его слышна.

И понимает —

Русскому поэту

Нужна земля

И Родина нужна.

(Там же)

Эта передреевская деревенская ностальгия в чем-то сродни бунинской или шмелевской, даже набоковской из «Других берегов». Ностальгия об ушедшем. Отчетливо увиденный сон о своем далеком прошлом. Вот уж в самом деле — мистическая тихая лирика деревенских поэтов, никогда в избе подолгу не живавших: Николая Рубцова, Станислава Куняева, Владимира Соколова, Анатолия Жигулина, Глеба Горбовского. Сны об ушедшем. Резкая нехватка того, что исчезло. Сны как о чем-то хорошем, сказочном, райском. Об этом же и «Лад» Василия Белова — еще одного русского поэта, между прочим.

Если и говорить о кожиновском пороге, который невозможно не переступать, но и невозможно переступить, то применительно к поэзии Анатолия Передреева я бы сказал о пороге поэтического совершенства. Он был слишком болен поэзией. Он не мог и не умел писать проходных стихов. На свою беду он чересчур тонко чувствовал стих. В «Романсе», посвященном Вадиму Кожинову, конечно же, он пишет о себе: «Еще струна натянута до боли, / Еще душе так непомерно жаль / Той красоты, рожденной в чистом поле, / Печали той, которой дышит даль…»

Его лучшие стихи могли быть и о деревне, и о войне, и о чистилище труда. Думаю, в десяток лучших его нашумевшая «Окраина» даже не попала бы. Скорее меня поразило, как и Василия Белова, стихотворение, где дана картина падающей с плотины воды. По сути — индустриальный, а потому для многих заведомо проклятый пейзаж:

Когда с плотины падает река,

Когда река свергается с плотины,

И снова обретает берега

И обнажает медленно глубины, —

Она стремится каждою волной

Туда, где синь господствует неслышно,

Где ивы наклонились над водой

И облака застыли неподвижно…

Она прошла чистилище труда,

И — вся еще дрожа от напряженья —

Готовится пустынная вода

К таинственному акту отраженья.