Пьяные скандалы, шумные выступления перед памятником Маяковскому, даже попытка организоваться в группу смогистов — ничто не могло и не может заменить поэту его публикаций, его книг, его литературного признания.

Пример Леонида Губанова — это и есть пример того, когда даже такой яркий талант стал задыхаться в подполье. Или, как писал в «Новом мире» Дмитрий Бак: «Траектория их свободного полета быстро превратилась в вертикаль свободного падения… гениальность и невозможность жить по лжи оборачивались… предсмертным отчаянием:

Холодеющая крошка!

Ледяная спит страна.

Золотое пью окошко

вместо терпкого вина…»

(«Холодеющая крошка…»)

От полного отчаяния и самоубийства Леонида Губанова в этот период позднего одиночества и неприкаянности спасла только вера в Бога, как когда-то и раннего Глеба Горбовского. Последовал период его христианских, глубоко православных стихов.

И я клянусь, что десять лет

я нес бы крест свой для прощения,

тьму перелистывая в свет,

где Божий Дар и посвященье!..

Постепенно затихает мечта о всемирной славе, стихи его стали проще и прозрачнее. Он начинает внимательнее приглядываться к деревенской прозе, к тихой лирике, к тем писателям, которые в раннюю пору Губановым просто не замечались или отметались как чуждые. Он пишет стихотворение на смерть Василия Шукшина:

Белая лошадь славы

вздернула удила.

Месяц моей державы —

розовые крыла.

… … … … … … … … … … … … … …

Белая лошадь славы

стала хрома, ряба.

Я — непутевый самый

из твоего ребра…

(«Белая лошадь славы…»)

Меняется и тематика, лексика его поэзии. Стало больше почвы, природы, божественных символов. Такого Губанова не признали бы иные былые его соратники: «И снова всех уже люблю, / и ближнего воспринимаю — / как будто родину свою / с тоской великой обнимаю…»

Не буду приглаживать реальную жизнь поэта: он не отказывался от всего своего прошлого, от грешных стихов, от загульной жизни, да и в стихах у него шли полосами и темные и светлые темы, будто сатана боролся с Богом в его душе. Уже никому ни на Западе, ни в России не нужный, он вдруг пишет стихи, родственные Николаю Рубцову, чью поэзию высоко ценил:

Родина, моя родина,

белые облака.

Пахнет черной смородиной

ласковая рука.

Тишь твоя заповедная

грозами не обкатана.

Высветлена поэтами,

выстрадана солдатами.

Выкормила, не нянчила

и послала их в бой.

Русые твои мальчики

спят на груди сырой.

Вишнею скороспелою

вымазано лицо.

Мальчики сорок первого

выковались в бойцов.

Бронзовые и мраморные

встали по городам,

как часовые ранние,

как по весне — вода!

… … … … … … … … … … … …

Знай же, что б ты ни делала,

если придет беда,

мальчики сорок первого

бросятся в поезда.

Сколько уж ими пройдено?

Хватит и на века!

Родина, моя родина,

чистые берега!

(«Родина, моя родина…», 9 мая 1979)

Никак не могу взять в толк, почему и такое чистое, патриотическое стихотворение, написанное летом 1979 года, не заинтересовало отечественных издателей?

То, что для диссидентов и зарубежных издателей Губанов был потерян с его патриархальными, почвенническими, христианскими стихами последнего периода жизни — в этом сомнений нет. Сразу нашлись и крушители мифа о Губанове: мол, темно и вяло, сыро и непричесанно, к тому же в христианство ударился, стихи о солдатах сорок первого года писать начал… Но как раз именно в поздний период у поэта появилась еще и чудесная любовная лирика.

В ранней поэзии Леонида Губанова меня всегда несколько коробила «женская тема», даже его любовные стихи, в центре которых всегда был он, любовник-победитель; хватало в них и бахвальства, и грубости: «Что мне делать с ней, отлюбившему, / отходившему к бабам легкого?..»; «Голубая-голубая шлюха»; «Целую в ласковые губы / богатых девок… на краю»; «Таинственный танец тоски, / все бабы пропали бесследно…» и так далее. В те ранние времена, когда ему все было по плечу, когда он и со смертью заигрывал, как с кокоткой, а ворох его случайных подружек и попутчиц лишь разрастался, даже самые лирические и нежные строчки отдавали поэтическим самолюбованием. Стихи были важнее чувств, муза была важнее. Его муза и была главной героиней.

Совсем другая лирика — лирика трагического поэта, полная и грусти, и любви, возникла в его последние годы. Об одном из лирических шедевров уже писал Юрий Кублановский, называя его «самородком крупной, редкой породы». Я лишь соглашусь с ним. И процитирую замечательные строки:

Твоя грудь, как две капли, —

вот-вот — упадут.

Я бы жил с тобой на Капри —

а то — украдут.

Золото волос и очи —

дикий янтарь.

Я бы хранил, как молитву к ночи.

Как алтарь…

(«Твоя грудь, как две капли…», 26 марта 1980)

Он знал, что его поэзию будут беречь на потом. Он все про себя знал, как мало кто из поэтов. Таким очень трудно живется. Он умудрялся не только жить, но и творить радость другим, творить чудо русской поэзии.

Я считаю Леонида Губанова одним из поэтических классиков русского XX века, сыном Державы, которая обходилась с ним сурово, но он ей платил в ответ лишь любовью.

Он был легким и страстным хозяином своей вольной поэзии, но попал не ко времени. Что делать в скучный застойный период таким поэтам? С другой стороны, он и спасал свое время, был его поэтическим принцем, которому дано было и порезвиться, и окунуться в любовь и ненависть, и жить весело, без натуги, зная о своей скорой смерти. Леонид Губанов умер мгновенно, от сердечного приступа в сентябре 1983 года. «Серый конь» его поэзии всегда будет с нами.

Увы! Любимая моя,