― Вы белорусы? Так вам и надо!..

Разговоры разговорами в камере, но Евген Печанский в душе готовился к предстоящему побегу, странно не понимая, настроен ли он к нему или же нет. Им овладело какое-то непонятное чувство отстраненности. Словно не он, но кто-то другой должен сегодня валить к чертовой бабушке из тюряги, откуда за всю ее историю ни разу не случалось ни одного успешного бегства заключенных.

Ему также затруднительно решить, заключить, каков таков период в жизни у него сегодня настает. То ли отсюда и впредь наступил режим наибольшего счастливого благоприятствия, как скоро все задуманное чудесным образом удается в наилучшем виде. То ли совсем даже наоборот, когда насилу, через пень-колоду, а то и чудом, удается избегать крупных неприятностей и провалов. А уж мелких незадач в такой неблагоприятный период вообще пруд пруди, валом валят.

Этакую исходящую неуверенность Евген нисколько не показывает напарнику. «Еще чего не хватало, в приход и расход!» Хотя тот, оно видно, будь здоров как боится. Но держится наш Змитер молодцом, хвост пистолетом. И фасона придерживается. Вон-де ему то и это нипочем, если о будущей статье рассуждает.

Со всем тем, шутить на тему намеченного силового исхода из тюрьмы ни тот, ни другой просто-напросто не осмеливаются. Не до того им сейчас.

Ведь подчас ожидание боя куда как страшней самой смертельной атаки. «Без суеверий. Ажно для вельми бесстрашных людей. В дебет и в кредит!»

Обговорить они все обговорили, наметили, распределили, кому как сработать назавтра, в час утренней оправки. Но, как оно выйдет на самом деле, никому неизвестно, пока не грянет время «Ч» и не поступит сигнал к решительным действиям. Ох скоро надо включать говорящую ручку.

Третьего сокамерника им покуль не подкинули. «И то хорошо, одной заботой меньше будет…»

* * *

―…Знаешь, Евген, я тут загадал кинуть курить на воле. Сам знаешь, в каком раскладе.

― Я, кстати, тоже, Змитер, собираюсь расстаться с той же самой тюремной вредностью, сам понимаешь, где и когда… Суеверие, однако…

* * *

Еще не кончилось тюремное обеденное время, вертухай-баландер еще не отбирал у зеков столовые ножи, как подследственного Ломцевича неожиданно вызвали на допрос. Недалеко, на первый этаж, ― услужливо предупредил надзиратель, давно уж побаивавшийся сурового Евгена.

Напарник вернулся спустя каких-то полтора часа.

― Представляешь, Евген! Объявился следак по моему давнему делу о ДТП. Я тебе рассказывал, как меня грузовик давил и тачку в металлолом.

Так вось нынче оказывается, будто это я уж кругом у них виноват! Предъявил мне тот ёлупень совсем нескладную новую схему. Дескать, я по обочине пошел на обгон справа! И свидетели, мол, у него как бы имеются.

― Это тебе на новенького предъява ментовская, хлопче. По команде сверху с политикой. Прессуют это они так тебя ненавязчиво.

Ты, надеюсь, не слишком огорчился?

― Да пошли они! Как-нибудь переживем, пережуем!

― Как-нибудь и дурень сумеет, Змитер. А нам надо с умом и со вкусом к правильному и здоровому образу пропитания.

― Правильно. И где хлеб мой насущный днесь? Пообедать так толком и не дали, борзота!

― В дебет и кредит, партнер. Чаек, сахарок в наличии. Щас забодяжим в кайф.

Чуть погодя, за чаем Евген отчего-то, сам того не желая, чуть ли не исповедально вдруг заговорил о вольной жизни:

― Эх, Змитер, почему-то больше всего мне здесь не хватает моей кухни на даче в Колодищах! По высшему поваренному разряду у меня там обустроено, братка. И для работы, и для наслаждения от нее.

― А мне жалко моего рабочего стола с креслом, Евген, ― подхватил было разговорную тему собеседник.

На этом оба приумолкли. Далее рассуждать, чего они тут и там должны без сожалений оставить, о чем надо позабыть, им ни к чему. Об этом, тут и сейчас, лучше и безопаснее промолчать. И без того оба-два в несказанном, безмерном напряжении. Оно ведь накануне и в преддверии…

* * *

Тана Бельская откровенно испугалась, забоялась вчера всего такого, предстоящего. И сегодня не стыдится признаться в том самой себе.

«Что-то мне анально подсказывает: ты по-простецки бздишь и мандражируешь, спадарыня-барыня Бельская! Что, очко в жим-жим играет? Бери себя в руки, фефела тюремная! А то вон ажно позеленела с переполоху, со страху…»

В пятницу, как обычно, после дневной оправки Тана заполучила настольное зеркало и тщательно без спешки нанесла соответствующий текущему моменту макияж. Готовилась она, «ясен х… не к вечернему приему, что в лобок, что по лбу!»

Черный спортивный костюм, темная куртка с капюшоном, черные кроссовки ― у нее наготове. Хотя изначально «придется действовать, разувшись…»

За привычным косметическим занятием Тана помаленьку-полегоньку успокоилась. К тому же она на отличку знает: когда наступит время «Ч», боевая готовность у нее будет тип-топ. «Никакого вам заполоху, мои п…юки и п…ючки, в конце-то концов!».

Конечно, ее гнусно смутил, гадски выбил из колеи состоявшийся вчерашним утром никчемушный и тягомотный допрос у следака Онучкина. «Это вместо прогулки! уйя, х…сос гадский!..»

Не в лобок, так по лбу, коль скоро ненавистный следачок Трапкин вызвал ее к нему в кабинет в большой дом. Пришлось кочумать по улице всей гебухе на обозрение под конвоем в браслетах. Невольно подумалось нехорошо, с руганью. А вдруг опять «так вось, вертаться в тюрягу, коли с утеком выйдет облом»?

Тана хотела было Богу помолиться, стала припоминать слова «Отче наш». Но посчитала такое вот богомольное действо излишним. Потому как неизвестно: услышит ли Бог ее ханжескую молитву, если она уж забыла, когда в церковь-то последний раз заходила. Успешнее будет только на саму себя надеяться. Или на тех, кто на воле обеспечивает операцию освобождения трех зеков ни за что ни про что посаженных в эту гнусную тюрягу.

«Господи! Коли не мне, так хоть им, моим корешкам-подельникам, да помоги!»

Глава двадцать восьмая Вольный бег

Алесь Двинько в третий раз спустился в подземелье. Теперь его группировка, какую по-разному не возбраняется называть, по-военному четко развернута в полном боевом порядке. Внизу и наверху.

«Вроде как готовность № 1 соблюдена безукоризненно. Маршрут понизу и поверху дважды самолично обтоптал, объехал. Распоряжения отданы, исполнители при деле. Транспорт на своих местах… Имеющиеся силы и средства подготовлены в максимум.

Серединки на половинку в спецоперациях не бывает. Успех или провал. Или все, или ничего. Незачем огород городить, коли результат сомнителен…

Минус 55 минут по графику…

Оповещение работает в штатном режиме… Ну-тка, на старт, милые…

С нами Бог, и мы с Богом!

Господи, спаси благочестивыя!

Минус 30 минут по графику…»

Все же Двинько многого опасается и очень далек от самоуверенности. Ему несравнимо лучше, чем кому-либо иному, отличительно известны существенные изъяны собственного оперативного плана. Из них важнейший недочет состоит в том, что объективно и категорически в текущей операции нельзя задействовать необходимые силы и средства в самодостаточном количестве и в приемлемом качестве. Иначе говоря, невозможно по существу зарезервировать оптимальный план на максимально неблагоприятное развитие событий.

Увы, увы и тысячу раз увы! Отнюдь не всегда и не везде стоит привлекать наполеоновские большие батальоны. Сомнительные прославленные победы зачастую оборачиваются своей противоположностью, нежели доблестное поражение, становящееся моральным триумфом побежденных.

Мнится: нет ничего проще, нежели достаточно вооруженной группе неустановленных лиц, имеющих свободный доступ в охраняемый периметр, проникнуть внутрь, уничтожить наличными огневыми средствами охрану тюрьмы, освободить заложников, сиречь военнопленных. Затем без потерь отступить по безопасному маршруту. В идеале следует оставить внутри периметра различные сюрпризы, которые неприятно удивят противника. К примеру, помимо мин-ловушек установить пару автономных роботизированных огневых точек и рентабельно ― хорошо защищенный тяжелый пулемет с дистанционным управлением и телеметрией.