- А я считаю, что Манечка срезалась на письме, - строго возразил Марнухин. - Это по существу дела...
- Вы в корень смотрите, а не по верхам. У нее неожиданность получилась с другим письмом мужа. Тем, прощальным. А что вышло сейчас, в этом никакой неожиданности нет.
- Это совсем уже ничего не объясняет... Вы, значит, ожидали чего-то подобного?
- Напротив, - просветленно усмехнулся Алексей Сергеевич.
- Минуточку! - крикнул Марнухин. - Я сказал, что объяснения по-прежнему нет, и я не отступлюсь от своих слов... потому что совершенно невозможно объяснить ваше присутствие здесь и сейчас!
- И это не ребус. Имею права. И у меня, кстати, куда больше, чем у вас, оснований задаваться вопросом, когда Манечка в последний раз раздевалась. Или одевалась. Отдавалась. Или не отдавалась. У вас как-то судорожно и трагически выразилась потребность видеть нашу Манечку в ее первозданном виде, в чем, так сказать, мать родила, а я до того в этом отношении напитан и в каком-то смысле даже закормлен, что могу позволить себе общие рассуждения. Предисловие ли, послесловие - в любом случае они будут деликатны, приятны для окружающих и не поставят меня в смешное положение. Сказать, что Манечка вполне прилично была одета в тот роковой день, когда Антон Петрович едва не отправил меня в преисподнюю, значит сказать правду, но не всю. Хорошо одевалась она, когда на постоянной основе жила со мной, а у Антона Петровича ходит в обносках. Но не далее как полчаса назад, вон там, в соседнем помещении - не возьму на себя смелость как-либо поименовать его - после того, как мы с ней отлично провели время в постели, я подарил ей отличное платье.
Марнухин схватился за голову. Доверия к Манечке больше не было, на ее мужей, друзей и покровителей не хотелось смотреть, мечты рушились. Нечто роковое дунуло - и карточный домик, воздвигнутый под уютным надзором ловкой девицы, рассыпался.
- Сами знаете, - сказал Антон Петрович, - я порой пишу стихи. Исторгаю, и в этом заключено что-то молнийное. Разряд... Как бабахнет! И не понять, то ли прямо в голове, то ли нечто этакое молниеносно извне... Читать из раннего и тем более из последнего я вам пока не буду, а о новых принципах стихосложения, пришедших мне на ум, все же скажу несколько слов. Речь об установках. Я всегда был другим, на других не похожим, это и хорошо известная вам Манечка подтвердит, но стоит ли гордиться этим, если я уж никак не меньше, скажем, сорока пяти лет так называемого земного бытия отдал... ей-богу, не знаю, зачем и для чего... Хоть плачь... Отдал на то, чтобы валяться в грязи, а все потому, что, видите ли, последователь то одной, то другой идеи. Велик, на порядок выше толпы, из всех двуногих самое замечательное двуногое, великолепное, остроумное, и к тому же поэтический дар, а что с того, если в конечном счете выгляжу презренным, грязным, лживым и вынужден якшаться со всякой сволочью. И как наказание - быть, - Антон Петрович в отчаянии взмахнул кулаком, - быть неудачником в глазах собственной жены и ей подобных. Словно клоп барахтался я в жизни своей под маской шута, ища то сочувствия, то забвения, то избавления. Но понял, понял наконец, что идеи идеями, а нужны твердые принципы, и коль так, то вот они. В грязи - больше не валяться! Под маской шута не барахтаться! Клоп я, нет ли, а все равно на хрен не барахтаться! И так далее. Очень кстати, друзья мои, очень хорошо иметь принципы. Молнией сверкнуло это новое сознание в моей душе. Встряхнуло крепко... Под этим предлогом и стих, разумеется, вот послушайте...
Я принадлежу к тому типу мужей,
которых некий бывший муж моей жены,
а он - что твой баран! -
охарактеризовал...
- Стихи лучше потом, - оборвал декламацию Алексей Сергеевич. - Я вот все думаю о том, что еще недавно некие пути выводили нас на тот или иной верный путь и было хорошо. Но что это были за пути и где их теперь искать? Впрочем, как бы по наитию, даже по наущению сверху у меня тотчас же, как я услышал твою, Антон Петрович, пылкую речь, возникли два противоположных, но отлично дополняющих друг друга и даже сочетающихся в некое единство соображения. Первое: хорошо всем нам известная Манечка - ничья. Второе: хорошая наша Манечка принадлежит всем и каждому. Но если уважаемый профессор полагает...
- Я полагаю, - сказал профессор, - что этими более или менее вразумительно изложенными догадками вы, любезный, внесли неоценимый вклад в решение мудрено загаданной Манечкой загадки.
- Это сговор? - крикнул Марнухин. - Достигли соглашения? И Манечка действительно всем хорошо известна? Но я не желаю останавливаться на достигнутом. Я требую пересмотра...
- Никто не собирается идти на поводу у ваших желаний, - насмешливо возразил Антон Петрович. - Между прочим, вот оно, настоящее чудо! Дневной свет, а он, сами видите, вполне свободно вливается в это деревенское окно, выгодно оттеняет достоинства вашей, юноша, великолепной фигуры, он делает ее совершенной. Но это не все. Мне приятно думать, что вопрос о моей жене решен и возврата к нему быть не может, а что вы там ропщете, это вас только уродует и делает несовершенным, в каком-то смысле даже глупым. Я-то хорошо представляю себе, какая громоздкость может заключаться в попытках продолжить прения.
- Любой из нас, - добавил Алексей Сергеевич, - в случае необходимости легко сотрет в порошок не то что такого простака, как вы, Марнухин, но и самого Антона Петровича, если он вдруг подвернется под горячую руку.
- Это точно, - подтвердил Гордеев, входя в комнату.
Антон Петрович, выскочив из-за стола, проделал истерические движения. Шевелил губами, размышляя: грубо отрезать? резко отрубить?
- Вопрос закрыт, и всякие такие разговоры следует прекратить! - выкрикнул он тонким голосом.
***
Ночью Марнухин бредово закрался в комнату, где, по его прикидкам, спала Манечка; простер он руки к свернувшейся на кровати фигурке. Но то оказалась Катя. Она залепетала дребезжащим голоском:
- А ну-ка прочь, пакостник... вон на что спокусился!.. Нечего таковским тут делать... Греховодник какой!.. Вы рукам воли не давайте, а то я Пете скажу, какой вы на самом деле...
Марнухин, сгорая от стыда, убежал в отведенную ему каморку. Долго мучился без сна, в какой-то момент снова заглянул к Кате, проникновенно шепнул с порога:
- Без обид... у меня это не для голого натурализма было, не для похабщины... просто ошибка...
А затем, уже в каком-то медленном и впечатляющем сновидении, упорно, с подчинением некой высшей силе, как бы надиктовывающей догматы и очень распорядительной среди отчетливо проступивших извилин головного мозга, заканчивал рассказ. От рассказа этого еще в такое недавнее мгновение думал простодушно отказаться, приснились же Петя, Катя и другие, и он остановился в нескольких шагах от честной компании. Он в клетчатом костюме, на голове модный котелок, лакированные штиблеты на ногах, в руке тросточка, - все нелепо. В сравнении с окружающими, а они безумно что-то празднуют, смотрится если не выходцем с того света, то уж наверняка некоторой карикатурой на того замечательного и в своем роде утонченного молодого человека, каким наяву то и дело представал перед ними. Не обращают на него внимания, увлеченные своим безумием, а ведь перед ними грандиозный субъект, прекрасно владеющий словом, способный одним словом убить любого из них или всех их вместе. В его власти подойти к Гордееву и нажатием, употребляя большие пальцы рук, закрыть ему навеки глаза, чтобы этот Гордеев впредь не маячил там и тут, не кривлялся, не вилял задом, как торговка, сгибающаяся под тяжестью поклажи. Но потребности ликвидировать Гордеева пока нет, можно отложить на потом.
Оглядевшись, Марнухин заметил в своей руке огромный револьвер. Сообразуясь с действительностью, он стал хладнокровно посылать пулю за пулей в людскую массу, продолжавшую с хорошо отработанной легкостью скользить перед ним. Манечка, которая после первого выстрела распласталась на полу с аккуратно пробитой головой, поднялась и, гордая своей ролью, невыносимо трагическая, снова заняла место перед смертоносным дулом. Как было не поразить ее вторично! Марнухин крякнул и не задумываясь выстрелил в светлый девичий лоб. Но странное обстоятельство, он расстреливал, а людей отнюдь не охватила паника. Могло бы и насторожить; призадуматься бы тут Марнухину. Впрочем, безмерное наслаждение доставляло видеть полет пуль, прохвостов и продажных тварей - сраженными, посрамлено падающими. Они падали в газообразную кашицу, заменявшую в этом надиктованном рассказе землю, пол, асфальт, травяной покров и ландшафт за спинами высунувшихся на передний план картины персонажей. Падали с какой-то даже картинностью, иные медленно и мучительно, другие, закручиваясь на месте волчками, раскрывали рты в беззвучном вопле. Среди падавших выделялись вздымавшие руки, хватавшиеся за раны, те, чьи глаза определенно выскакивали из орбит, чертя в воздухе страстную мольбу о праве на последнее "прости". А чувствуется школа, подумал Марнухин. Что и говорить, качество что надо, высокое, и это отчасти искупает вину; вот только бы еще разобраться: чью? Но как старательны! Растет удивление, близок восторг, и уже в каком-то неистовстве Марнухин, видя неисчислимость жертв. На пути следования одной-единственной пули устраивается настоящий парад смерти, десятки, сотни быстро и выразительно умирают. Охотятся на вечное успокоение, ловят пули! Марнухин едва успевал стирать пот с лица и нажимать на спусковой крючок. Время от времени он путался, подносил револьвер к своему лбу, вкушал прелести проникновения в плоть убийственного свинца. Свободной от смертоубийства рукой словно бы отирал какую-то мглу с громоздившейся перед его глазами помпезной картины, губами подшевеливая: пуф! пуф! И в третий раз Манечка встала перед ним, а пули для нее в его обойме уже не нашлось. Можно было подумать, что сюжет исчерпан, но оставалась ведь какая-то раздвоенность. В одном случае увидел он Манечкино лицо ужасно окровавленным и обезображенным, но в другом ведь нимало не было оно затронуто сеющим смерть металлом. Оба случая, совершенно не разделенные во времени, скорчились в две смеющиеся над ним рожицы и нагло нырнули в его возбужденный разум, где слились в некое пространство, ходуном ходящее от дьявольского хохота. Марнухин усомнился в реальности происходящего. Сквозь сон он солидно продиктовал себе, что происходящее всего лишь снится ему и, стало быть, тревожиться нечего. Ощупывал и кусал он себя, проверяя, не сон ли, и был в этом похож на бродячую собаку, в ярости выкусывающую блох. Вдруг что-то бесшумно и крупно навалилось на него, и Марнухин стал запрокидываться, жалобно вскрикивая. Но не упал, да и некуда было падать в клубящемся под ним облаке. Он завис, сжатый со всех сторон упругой и слегка волнующейся мягкостью. Перед ним возник старик, подаривший ему харизму, а теперь внезапно обретший поразительное сходство с Петей. Как будто глаза в глаза очутился Марнухин с неким матерым волчищем, и хотелось ему поприветствовать в лице старика собрата по перу или в каком-нибудь другом партнерстве, а выходило, что старик то ли кровь его пьет, то ли еще только злобно скалится да облизывается, приговаривая: не уйдешь. Вместе с тем у Марнухина было ощущение, что он видит Петю на экране телевизора, а тот телевизор не способен передать полноту наличия живого тела. Созерцающий экранное действо, соображает Марнухин, обязан породить чувство чрезмерной близости экрана и невольного вдавливания в него, постепенного и неотвратимого исчезновения внутри телевизора. И уже не мог избавиться Марнухин от подозрения, что опасность стариковских прикосновений куда реальнее, чем он в состоянии себе представить.
