Иноземцы-офицеры, понурившись, молчали. Они понимали, что случилось с их товарищем, и не желали для себя его судьбы.
- Солдатиков по избам разведите, чтоб не околели в своих нарядах, уже примиренно приказал Шереметев полковнику, а потом ещё раз взглянул на шеренги трясшихся от холода солдат и унтер-офицеров и пробормотал: - Ужо зачтется!
В Золотой палате Кремля Лже-Петр сегодня принимал бояр, окольничих и думных дворян, впервые явившихся в царский терем в одеждах европейских и без бород. Друг на друга старались не глядеть, стыдились бритых лиц своих, длинных бабьих волос, ног, обтянутых шелковыми чулками, ненужных, стянувших шею галстуков. Все в их теперешнем обличье казалось гадким, поганящим мужское достоинство, истинную природу. Зато царь впервые показался перед ними не в кафтане немецкого шитья, а в шапке Мономаха, в платно, с бармами на плечах. Крест тяжелый на груди, рука на драгоценный посох оперлась. Царь, все решили, будто своим видом извинялся перед ними за то, что учинил. И странным было видеть бритое его, усатое лицо с патлами свисавших из-под древней шапки реденьких волос. Точно вор украденную шапку поспешил скорее на голову свою надеть, чтобы не изобличили.
- Бояре! - визгливо заговорил Лже-Петр. - Собрал я вас затем, чтобы озаботить и озадачить своим решением. Ведомо вам, что шведы давно уж володеют землями, что прежде принадлежали моим предкам. Сие владение беззаконно есть и должно порушенным явиться. Заявлю я шведскому королю, чтобы отдал моей державе город Нарву, что откроет нам дорогу в море Балтийское. Также потребую я от него удовлетворить обиды, нанесенные моему посольству в Риге. Ежели пункты оные Карл Двенадцатый оставит без ответа, то надеюсь рукой вооруженной найти успех. Что полагаете о сем, бояре?
Первым решил подняться Стрешнев, в пояс, по-старинному поклонился Лже-Петру, хоть в душе и проклинал себя за тот поклон, сказал:
- Государь всемилостивейший, надо полагать, что ты войну затеять восхотел? Ведь трудно, согласись, представить, чтобы свейский Карл принял твои пункты.
Лже-Петр кивнул:
- Да, боярин, войну, но нам ли её бояться? Помните, как Азов забрали? Но Азов нам таперя ни к чему - засылаю посла к султану, ибо прежде, чем со шведом начать войну, нужно с турками замириться. Потребуют за мир Азов отдать - отдам!
Горестный вздох был ответом, Стрешнев же сказал:
- Господи, а сколько крови-то пролили за Азов, денег сколько, трудов...
Лже-Петр нахмурился:
- Поделать ничего нельзя, начнем, как токмо с польским и датским королями союз заключим.
Он поднялся с трона, украшенного прихотливой резьбой по моржовой кости. Ударяя посохом о пол, стал взволнованно ходить взад-вперед, будто видел, что бояре с ним не согласны и их нужно убедить. Все больше увлекался, говоря о выгодах войны, что-де порт на море так Москве необходим, что без него не будет жизни, все захиреет, обратится в прах. Видел, что слушают его с недоверием. Закончил говорить, и поднялся Шереметев:
- Государь, мы все твои рабы, и ты вправе только приказать, не изъясняясь долго. Но в чулках да в башмаках, в шляпах да в кафтанах с галстухами войско твое замерзнет ещё на пути к Нарове. К тому же, знаю, офицеры, коих ты призвал из-за границы, токмо жалованные деньги алкают получить, а кровь свою за царскую затею не поспешат пролить. Токмо войско погубим, государь, а Нарвы не возьмем...
Никто не ожидал того, что случилось спустя мгновенье, как Борис Петрович кончил говорить, - царский посох, взметнувшись над шапкой Мономаха, съехавшей царю на глаз, очертив в воздухе дугу, готов уж был ударить боярина бронзовым своим концом по голове и уж, наверно, уложил бы на месте дерзкого, если бы Шереметев, не раз рубившийся на саблях, не отстранился чуть назад, а Лже-Петр, брызгая слюной, согнувшись в пояснице, страшный, как Сатана, орал:
- Воево-да-да! Кому перечишь?! Или бояре царю Ивану возражали, когда он Ливонию шел воевать?! Царь знает, как одевать своих солдат! Царь знает, какие офицеры в царевом войске служить должны! С глаз моих уйди-и! Холо-о-оп!!
И все, кто был тогда в палате, увидели, что осатаневший царь стал ещё больше непохожим на Петра, узжавшего два года назад с посольством.
Стрешнев, Меншиков, Ромодановский и Шереметев по причине Великого поста собрались потрапезничать скудно - студни рыбные, осетрина на пару, вяленая рыба, пироги с горошком, с сигами, с сомом, квашенина и огурцы только и заполняли стол. Слуг прогнали, заперлись, чтобы поговорить о деле. Но вначале долго, с аппетитом ели, не забывая плескать в серебряные чарки анисовой, которая в вотчине Бориса Петровича, где они и собрались, была прозрачна, "как слеза младенца", проницательна и духовита.
- Швед полагает, - начал наконец хозяин дома, - что нас, как робяток малых, можно вокруг пальца обвести - все проглотим, что всунет. Ан нет! Каково полотно, такова и строчка. Швед полагает, что все мы у него холопы и всяк его указ, как верные псы, исполним в точности, лишь бы кость не отняли. Не знает он, что и прежде каждое дело важности государственной не одним государем измышлялось, а при общем обсуждении: царь указал, а бояре приговорили. А то взялся при всей Думе посохом махать - едва-едва насмерть не зашиб...
- Зело пространно глаголешь, Петрович, - разделавшись с трапезой, облизывая пальцы, заметил Ромодановский. - Надобно сегодня ясный составить план, как затею Шведа с Нарвой если и не оборотить в пользу нашу, так хотя бы тяжкие последствия её уменьшить. И дурачку понятно, что он не победы над соплеменниками ищет, - такое б я противоестественным назвал, а полного разгрома нашего, повод дающего Карлу отчикать от Руси немалый кус.
Стрешнев вытер гладкий подбородок, к которому уже успел привыкнуть, краем скатерти и с видом рассудительным заявил:
- Ну, раз походом идем под Нарву, то нужно попытаться не афронт там полный получить, о коем мыслят шведы во главе с самозванцем, а викторию. Орудия осадные у нас на Пушечном дворе отменные хранятся. С ними ещё Смоленск с удачей отвоевывать ходили. Надобно их осмотреть наискорейшим образом да привести в порядок, ежели необходимо. Шведу делал я доклад о том, что пороха, что хранится в погребах московских, для похода мало, и мельницы пороховые, московские же, зелья в достатке не накрутят.
- И что же Швед? - тоже покончил с едой Меншиков.
- Махнул рукой, сказал, что и того с избытком будет. Стены-де у Нарвы - что у крестьянского овина, за день под орех расщелкаем.
- Ну, а ты, Тихон Никитич, что ему сказал?
- А ничего. Про себя ж решил собрать пороховой запас кой у каких монастырей да крепостиц, где слежалось зелье, заново перекрутить его да отправить в Новгород без лишних оговорок, тайком от Шведа. Да ещё и ядра стенобитные, гранаты с Гранатного двора. Казну на ту работу взял из собранных недоимок, что числились за прошлый год. Еще и провиантские припасы в запас собрал и в Новгороде чин чином разместил. На тридцать тысяч войска на три месяца осады довольно будет.
Ромодановский, забывший за своими суровыми делами, как и улыбаться нужно, на этот раз осклабился во всю ивановскую:
- Ну, ты шустер, боярин! Кабы не был я заединщиком твоим, так за сие проворство шкуру бы с тебя содрал в застенке!
- Оттого-то и признаюсь, что заединщики мы все, - не оценил угрюмой шутки князя Стрешнев. - Еще скажу, что я измыслил, как новоприбранных солдат от стужи уберечь, ибо понимаю, Швед поход на Нарву назначит к распутице осенней, а то к холодам.
Шереметев, слушавший боярина все с большим удовольствием, спросил:
- И что же ты измыслил? Или снова их обрядишь в русские кафтаны, волю Шведа нарушишь?
- Нет, жизнью рисковать я не желаю. Сделал все хитрее. Хватило мне казны, чтоб по цене дешевой у одного подрядчика купить сапог немалое число да валенок - то уж на зиму, по нагольному тулупу на двух солдат. Еще сумел я убедить подложного царя, чтобы разрешил на московском дворе Суконном сделать для вновь прибранных картузы...
