Ладно, вернемся к Дайлис.
— Спасибо за письмо, — холодно сказал я.
Она мне ответила абсолютно в своем, Дайлисовом, стиле, с разящей прямотой:
Встречаться так, как ты предлагаешь, не имеет никакого смысла. Твоя половая жизнь меня совершенно точно не касается.
Я продолжал:
— Я пытался внести конструктивное предложение. Очень обидно, что все мы не можем договориться. Хотя бы ради детей!
— По-моему, мы вполне обеспечиваем все нужды детей, — парировала Дайлис.
Это какие «мы», интересно, — подумал я. Мы — в смысле я и Дайлис, или в смысле она и Золотой Ботаник? Я глотнул вина и оглядел ее через полированный столик. Она опять была другая. Меньше косметики, костюм не деловой. Чуть диковата, даже чуть потрепана, слегка напоминала Рэкуэл Уэлш в «Миллионе лет до нашей эры».
— Джо, тебя что-то рассмешило?
— Нет-нет. Просто вспомнил про Билли, он тут недавно сморозил одну штуку.
— Что он сказал? — тут же напряглась Дайлис.
— Жаль, тебя при этом не было. Знаешь, какой он забавный!
— Мда, — сказала Дайлис, — мы несколько озабочены этими его переодеваниями в девочку.
— Озабочены, вот как? — Меня лично совершенно не тревожила страсть Билли к маскарадам, но тут, похоже, сигнал поступал со Станции Мудиллок.
— А ты нет? — спросила Дайлис. Или не спросила, а обвинила меня?
— Да нет. Через эту стадию развития проходят тысячи мальчиков. Он любит маскарадные костюмы, вот и все.
Я вспомнил его рассказ про Криса: Он говорит, что я большой страшный медведь. Он видел под водой злого волшебника.
— А как тебе сейчас кажется Джед? — спросил я, чтобы сдвинуться с этой точки. Дайлис отпила чуть-чуть минералки без газа и откинула назад свою буйную гриву. «Он Тарзан, а ты Джейн», — подумал я.
— Он чересчур много сидит у себя в комнате, — произнесла она.
— А у нас нет, — соврал я.
— Ему бы надо побольше гулять, играть с мальчишками. Но он уже вступает в возраст отгораживания. Неужели ты не можешь его расшевелить?
Возраст отгораживания? Это еще что за психоштучки? Не уж, пусть лучше не объясняет.
— Меня он сейчас особенно не беспокоит. Он в форме, он прекрасно соображает, в школе у него есть хорошие друзья.
Тем не менее он все еще перебирался ко мне по ночам. И никто из этих школьных друзей не приходил к нему в гости в Папин Дом. Интересно, приходят ли они в Мамин Дом. Я постеснялся спросить. Мы с Дайлис не общались, а ходили вокруг да около, как растревоженные скорпионы, слишком напуганные, чтобы выпускать жало. Мне становилось все грустнее и грустнее.
— Глория растет… — вяло заметил я.
— Да, — тут Дайлис со мной согласилась.
— Интересно, кого из нас она раньше начнет ненавидеть?
— Веселая мысль. Но мы изо всех сил постараемся оберегать ее женскую сущность. Правда, про тебя не знаю.
Ее женскую сущность? Это что-то новенькое, надо будет уточнить.
— Послушай. Анджела хотела бы вступить в права по закладной вместо тебя.
Я занервничал, произнеся имя Анджелы, будто тем самым подверг ее публичному осмеянию. Но Дайлис ответила спокойно:
— Мне кажется, это разумное решение. Я пошлю к тебе своего адвоката.
Воодушевившись, я выдал ей следующую порцию информации:
— Она нашла покупателя на свою квартиру и скоро хочет переехать к нам.
— Хорошо.
— И мы собираемся пожениться. В феврале, — сказал я, глядя Дайлис в глаза.
— Очень хорошо.
— Ты не против, если Глория будет подружкой невесты?
Дайлис пожала плечами.
— Если ей самой так хочется.
Мы просидели в баре минут пятнадцать. Все темы были исчерпаны. По крайней мере, больше никто из нас ни на что не решался. Я встал и вдруг неожиданно сам для себя сказал:
— Дайлис, ты не такая, как была.
Ее реакция меня изумила. Я даже не знаю, чего ждал. Но уж точно не этого взгляда, полного боли. Казалось, саму душу ее накрыла тень.
— Ну да, Джо, — сказала она. — Я знаю.
Глава 14
«Пикфорд» нам не понадобился, обошлись простым арендованным грузовичком. Анджела всю сознательную жизнь прожила налегке, так что мы сами, вдвоем, перевезли все ее имущество. У меня в спальне — у нас в спальне — она повесила «Поцелуй» над изголовьем кровати и отошла, чтобы заняться чемоданом.
— Я сам все распакую, — объявил я.
— А мне что делать?
— А тебе наблюдать.
Я вытащил туфли — четыре пары, две коричневые, две черные, и все на плоской подошве, — и аккуратно поставил их внизу гардероба.
— Ты когда-нибудь носила каблуки? — спросил я. Мне было ужасно любопытно.
— Нет, я и так дылда.
Я стал вытаскивать джемперы, футболки, брюки, пиджаки, джинсы и платья, — последних у Анджелы было ровно два.
— Правда, вот это синее красивое? — бросила она.
— Очень, — подтвердил я, разглаживая платье на вешалке. — Только Билли не показывай.
Я залез в чемодан поглубже и вытащил наружу круглую блестящую шкатулку.
— Можно мне посмотреть? — спросил я.
— Я так устала, мне тебя все равно не остановить.
Там лежали всякие безделушки, предназначенные больше для хранения, — сережки, браслеты, старая бабушкина брошь. Я поставил шкатулку на комод и снова сунулся в чемодан. На этот раз выудил белый чистенький вибратор.
— Боже, — сказала Анджела, — я про него и забыла совсем!
Я влажно поцеловал его в самый кончик и заботливо спрятал среди ее белья.
— Ты ужасен! — вздохнула она.
— Скажи мне спасибо, — вздохнул я в ответ. — Кое-что тебе не видать даже от Рассела Кроу.
За год и три месяца от меня ушла Дайлис, мимо меня прошла Присцилла, меня сморила Марина. От недостатка уверенности, энергии и драйва я совершенно забросил свои стильные портреты (да-да, я все перепроверил — они и вправду стильные!) и превратился в какого-то полубеспомощного маляра, чьи заработки омрачались постоянной необходимостью вовремя приходить в школу за Глорией, Джедом и Билли. Все оставшиеся силы я бросал на явно проигранную арьергардную битву. На моих трусах появились дырки. Моя студия покрылась слоем пыли. А когда дети уезжали к матери, их мягкие игрушки становились моими самыми задушевными друзьями.
— Жираф, а жираф, ты когда-нибудь пользовался быстровысыхающим лаком «Ронсил» для дерева? А дешевая страховка для автомобиля тебя не интересует? А когда ты в последний раз разглядывал собственные яйца на предмет опухолей? Громче, сынок, я не слышу…
Но сейчас у меня была Анджела, и я терял от нее голову. Она была сдержанна в сочувствии, она была проницательна, она умела понимать. Для меня Анджела была шедевром искусства, драгоценностью. Я вознес ее на пьедестал и показывал немногим избранным, и когда они, в свою очередь, восхищались ею, я купался в лучах ее славы.
— Замечательная девушка, — шепнула мне мама, когда мы относили на кухню посуду после воскресного обеда, на котором мама и папа знакомились с Анджелой.
— Замечательная девушка, — прошептал папа, доставая из холодильника желе. В эти выходные дети были со мной, и мы пришли к родителям вместе. Мне страшно хотелось познакомить их с Анджелой.
— Замечательно одета, — одними губами сказала мама.
— Какая статная, просто замечательно! — тихонько воскликнул папа.
И это, конечно, была высокая похвала. На Всестритэмских Чемпионов по Джиттербагу не так-то легко произвести впечатление.
Кенни, гроза пирожных, тоже отдал ей должное.
— Она не согласится мне попозировать? — прошептал он мне на ухо, когда мы втроем собрались в галерее «Тэйт-Британ».
Кенни занимался полузабытым искусством — изготовлением керамической утвари, но ему нравилось работать кистью. В студенческие годы он рисовал женщин. Всяких: крупных и изящных, грустных и одиноких, счастливых и довольных, болтающих ногами в воздухе. У него был совершенно уникальный глаз на женщин. Он просто зарывал талант в землю, занимаясь своей посудой.
