С самого начала говорили, что Абендсен живет в изолированном бункере высоко в горах — отсюда и его прозвище Хозяин высокого замка — но Дику было уже не интересно это его жилище описывать, к тому же он прекрасно знал, что это все неправда. Путешествие Джулианы окончилось на окраине небольшого городка в штате Колорадо, перед просторным белым домом с ведущей в гараж аллеей, вымощенной плоскими камнями. На ухоженной лужайке стоял детский трехколесный велосипед. На первом этаже горел свет, оттуда доносились музыка и голоса: вечеринка, обычная вечеринка.

Джулиана вошла. Еще несколько страниц, — подумал Дик, — напряженный диалог, и все будет закончено: я узнаю «о чем же рассказывает эта чертова книга».

Опасность.

Один из гостей указал Джулиане на хозяина дома. И вот как выглядел Хоторн Абендсен: крепкий высокий тип с бородой, в тот момент он как раз пил виски. Девушка подошла к нему, и они заговорили, хотя гостья и не представилась. Хозяин предложил ей выпить стаканчик, она согласилась. Что? О, стаканчик виски будет в самый раз.

Джулиана объяснила, что привело ее сюда, и задала Абендсену вопрос. Почему он написал эту книгу? Он объяснил ей, что советовался с Оракулом, который все решил за него: какой выбрать сюжет, исторический период, персонажей, и сделал еще тысячу мелочей, необходимых для создания литературного произведения. Абендсен признался, что даже спрашивал его, как книга будет воспринята; Оракул ответил, что автора ждет первый большой успех.

Однако эти объяснения не удовлетворили Джулиану, и она нетерпеливо покачала головой. Она приехала не для того, чтобы узнать, как Абендсен и Оракул написали книгу, об этом она давно догадалась сама. Она хотела знать почему. Почему Оракул решил написать роман, используя Абендсена? И почему именно этот роман? Почему этот сюжет наизнанку, а не какой-нибудь другой?

У Абендсена не было ответа. У Дика тоже. Оставалось только спросить у Оракула. Они достали книгу, три мелкие китайские серебряные монетки, лист бумаги и карандаш, чтобы построить гексаграмму. Затем задали вопрос: «Оракул, почему ты написал книгу „Саранча“? Какой урок мы должны извлечь из нее?»

Дик на мгновение задержал дыхание, затем бросил монеты, шесть раз. Нарисовал гексаграмму.

Выпал номер 61: Чжун-фу, внутренняя правда.

«Ветер дует в горах и вызывает рябь на поверхности воды. Таким образом проявляются видимые воздействия невидимого».

Воцарилась тишина.

— Я поняла, что это значит, — сказала наконец Джулиана.

Абендсен уставился на нее беспокойно, чуть ли не свирепо.

— Что моя книга говорит правду, так?

— Да.

— И на самом деле Германия и Япония проиграли войну?

— Да.

Он закрыл книгу и молча поднялся.

— Даже у вас, — заявила с презрением Джулиана, — даже у вас не хватает мужества посмотреть правде в лицо.

И, сказав это, она ушла.

Дик в смущении последовал за своей героиней. Неужели это и есть конец книги? Да никакому издателю такое не понравится. Потребуют, чтобы он объяснил подобный финал, обосновал. Даже его самого, автора, финал не удовлетворяет. В романе «Распалась связь времен» Дик не захотел удовольствоваться утверждением, что Рэгл Гамм был прав, а разъяснил почему, да он из кожи вон лез, придумывая историю с противоракетной обороной, которая потребовала создания целого искусственного мира, окружавшего героев. Это объяснение входило в обязанности автора перед читателями. И сейчас Дик понял, что, создавая «Человека в высоком замке» («The Man in the High Castle»), он ни разу не побеспокоился об этом, подобно автору детективных романов, ждущему последней страницы, чтобы спросить себя, кто убил, как и почему. Он рассчитывал на «Ицзин», но «Книга перемен» нашла способ самоустраниться. И что он получил в конечном итоге? Только дурацкий коан-дзэн^[8]. Предательство тем более вызывающее, думал Дик, что, если бы он взялся за это вовремя, если бы расставил необходимые вехи по ходу повествования, то какое-нибудь открытие подобного рода превосходно нашло бы свое место в книге, речь в которой идет, хотя бы отчасти, о нацизме. Одна мысль особенно поразила Дика, когда он читал Ханну Арендт; а именно цель тоталитарного государства состоит в том, чтобы отрезать людей от реальности, заставить их жить в придуманном мире. И тоталитарные государства придали прочности этой химере о существовании параллельных миров. Нацисты и большевики присвоили себе привилегию, которую Фома Аквинский отрицал и которую Петр Дамиани признавал за Всемогущим; изменять прошлое, делать так, чтобы не было того, что было, переписав историю и навязав собственные апокрифические версии. Троцкий никогда не стоял во главе Красной Армии; Берия исчез из советской энциклопедии, уступив место менее скомпроментировавшему себя соседу по алфавиту, Берингову проливу; ну а что касается менее известных жертв концентрационных лагерей, их пришлось не просто убить, а сделать так, чтобы они никогда не существовали. В книге Арендт есть потрясающая деталь: она описывает большой лист бумаги, на котором гестапо отмечает окружение каждого человека, сочтенного недостойным жить: вокруг символизирующей его точки выстраивается в виде концентрических кругов множество точек, изображающих его семью, близких друзей; затем идут коллеги по работе, просто знакомые; далее следуют люди, которые, не зная этого человека лично, могли о нем слышать, и только ограниченные размеры листа бумаги не позволяют расписать таким образом все человечество. Дик однажды ознакомился с теорией некоего специалиста по статистике, и она ему очень понравилась: якобы все люди на Земле находятся друг от друга не дальше, чем на пять-шесть рукопожатий. «Это означает, — объяснял он Анне, — что ты за свою жизнь обязательно пожала руку некоему человеку, а он другому, а тот еще одному, а этот еще кому-то, а тот — человеку, который обменялся рукопожатием, скажем, с Ричардом Никсоном или с каким-нибудь латиноамериканцем». Этот принцип всеобщего заражения, кошмар и горючее тоталитарной утопии, логически приводит к необходимости отправлять в концлагеря всех, включая исполнителей. Однако, поскольку тоталитарное государство все же существует во вполне реальном мире, его лидерам пришлось найти другое решение, состоящее в том, чтобы стереть исчезнувших не только из документов, но и из памяти тех, кого пока пощадили. И то, что подобная операция возможна, стало одним из самых страшных открытий, которые тоталитарные государства заставили сделать человечество. «Если бы Третий Рейх, — думал Дик, — правил сегодня в Европе, то вполне вероятно, что, в соответствии с его показательной логикой, не только десятки миллионов людей были бы истреблены, но и выжившие, чье горло ежедневно раздражал бы дым крематориев, не знали бы об этом. Когда на кону стоит жизнь, предпочтешь обо всем позабыть».

Он прочел также в одном популярном журнале краткое описание некоего психологического опыта: на черной доске чертят две линии, причем А явно длиннее, чем Б. Затем доску показывают группе из пяти человек и просят их сказать, которая из линий длиннее, А или Б. Как только улеглось всеобщее веселье по поводу столь смехотворного теста, участники исследования начали отвечать. При этом четверо из группы, сообщники экспериментатора, утверждают, вопреки очевидности, что Б длиннее А. И пятый, который является единственным подопытным, в конце концов тоже отказывается верить своим глазам, и присоединяется к общему мнению, хотя это и не проходит бесследно для его психики. Именно такого рода эксперименты проводили тоталитарные государства в большом масштабе. Они развили способность показывать людям стул и заставлять их говорить, что видят стол. Даже лучше: они заставляли людей в это поверить. С этой точки зрения история, которую Филип Дик, направляемый Оракулом, рассказал в своей книге, была не такой уж нелепой. Он даже затронул некую глубинную истину.

«Конечно, — размышлял он, — гипотеза выглядела бы более правдоподобной, развей я ее в обратном направлении. У демократии, даже пораженной „охотой на ведьм“, нет столь серьезных причин поддерживать в головах людей мысль о том, что они живут в тоталитарном режиме; напротив, если бы Германия и Япония выиграли войну, можно было бы без труда представить, что они заставляют верить в обратное американцев, чтобы более уверенно господствовать над ними. Те продолжали бы вести тихую мирную жизнь в пригородах и нахваливать свою конституцию, не зная, что все поголовно являются подданными Рейха. Год за годом миллионы их сограждан исчезали бы бесследно, и никто бы не обращал на это внимания, не задавал бы вопросов, настолько силен в человеке инстинкт незнания, стоит только его поощрить. Но в этом случае именно у Фила Дика, жителя так называемой свободной Америки, а не у Хоторна Абендсена, его вымышленного двойника, возникли бы подозрения, которые и легли бы в основу романа.