Он рассказывал также и о жизни в наши дни, и тогда образы пастухов и погонщиков верблюдов, чеканщиков по оружию и мастеров ковроткачества, исполнителей на домбре и горшечников из Иссталифа получались у него такими же выпуклыми и яркими, как и легендарные герои и вожди.

Подведя гостя к грубому топчану у стены, хозяин чайханы смиренно произнес:

– Нет у меня ни подушек, ни одеял, чтобы уложить и накрыть тебя, о Пращур… Здесь, на Шибаре, мы очень бедно живем.

Гуарди Гуэдж сел на краешек примитивного ложа, поставил палку перед собой и оперся на нее подбородком.

– Не беспокойся, – успокоил он его тихим голосом. – Мне лишь бы прислонить голову.

Тут в тишине раздался огрубевший и в то же время полный неожиданной нежности голос:

– Знаю, знаю. В тебе ведь веса, как в перепелке, не больше.

И все находившиеся поблизости увидели, как грубое лицо кузнеца покраснело, и от смущения даже его голова как-то втянулась в могучие плечи. Все вокруг засмеялись. А хозяин чайханы посмотрел на Гуарди Гуэджа:

– Они тут чуть не передрались. А теперь вот повеселели. Они уверены, что ты их вразумишь.

От этих слов утихнувшие было страсти вновь разгорелись.

– Не правда ли, о, ты, знающий все, не правда ли, что бузкаши этих крестьян-степняков, игра, о которой мы впервые слышим, ничего не стоит по сравнению с играми наших предков? – кричали одни.

– О, ты, знающий все, не правда ли, что по красоте, мужеству, силе и ловкости участников наш бузкаши, если сравнивать его с развлечениями, которыми хвастаются тут эти невежды-горцы, – это все равно, что сокол перед курами?

И люди с обеих сторон замерли в наивной надежде, что он поддержит именно их мнение. Но на их вопросы он ответил вопросом:

– А почему я должен решать за вас, друзья мои? – спросил он.

И поскольку обескураженная толпа молчала, Гуарди Гуэдж продолжал:

– Каждый имеет право и обязан судить сам. Надо только хорошо знать, о чем судишь. Вот так и с бузкаши. Хотите, я расскажу, а вы послушаете?

Ответом был общий вздох одобрения и благодарности. Разве не сказал он магическое слово? Он расскажет! Это будет его рассказ!

Ведь все же знали, что по возрасту, по своей памяти, по пройденному пути, по мудрости и умению говорить Великому Пращуру не было равных.

Кузнец пробился поближе к старцу и первым уселся у его ног. Затем и остальные тоже, ряд за рядом, уселись внизу. Лишь те, кого не вместила терраса, остались стоять на дороге.

Перед Гуарди Гуэджем образовался своего рода ковер из головных уборов, представляющий все племена и провинции. И под всеми этими чалмами, тюбетейками, меховыми шапками, каракулевыми шапочками кулах на лицах, выдающих самое различное их происхождение, – горцев, жителей долин, степей и пустынь – выражены были общие чувства: ожидание и детское любопытство. Подобно тому, как жаждущий паломник устремляется к источнику влаги, так и все эти люди обратились к старцу, а он всем своим изможденным, лишенным плоти и веса телом аскета ощутил единственное трепетное желание, на какое был еще способен: передать этим трогательно наивным и восхитительно темным людям хоть немного из того, что он знал, дабы каждый из тех, кто его слушал, повторил его рассказ другим, и чтобы те, в свою очередь, передали его от отца к сыну, от соседа к соседу, чтобы все растекалось во времени и пространстве подобно тому, как вода течет, стекаясь и растекаясь по бесчисленным крошечным канальчикам и арыкам, чтобы человек приобщался к вечности, которую несправедливые боги хранили только для себя.

Гуарди Гуэдж выпустил из рук свою дорожную палку (а кузнец с почтением ее подхватил), выпрямил спину и шею и заговорил. Голос его был тонок и слаб. Но доносился он очень далеко, подобно тому, как слышится звон колокольчика из надтреснутого хрусталя.

Гуарди Гуэдж начал так:

– Пришло это с Чингисханом, – сказал он.

И, словно эхо из глубокого колодца, толпа шепотом ответила:

– Чингиз, Чингиз…

Ибо не было на афганской земле такого затерянного селения, где бы даже самые отсталые и невежественные люди, где бы даже дети не знали этого грозного имени и не испытывали бы при этом суеверного страха, несмотря на то, что столько веков пролетело после походов завоевателя.

– Чингиз, Чингиз… – перешептывались путники.

И ветер Шибара уносил этот шепот к вершинам Гиндукуша.

А Гуарди Гуэдж подумал:

«Вот уж поистине руины великолепных городов, обращенные в безжизненные пустыни плодородные поля, истребленные, вплоть до грудных младенцев, народы, оставляют о покорителях более глубокий след в народной памяти, чем самые благородные, самые гармоничные сооружения… Страх – вот самый надежный хранитель славы».

Взгляд Гуарди Гуэджа упал на группу дорожных рабочих в выгоревших бледно-голубых лохмотьях, группой стоявших у края дороги. Они слушали, опершись на лопаты, которыми с утра до вечера набрасывали в рытвины на дороге гравий, пыль от которого горный ветер разносил вокруг. Это были хазарейцы из племен, ютящихся на суровых плоскогорьях и в тесных ущельях Гиндукуша с той стороны, где солнце садится.

– Чингиз, Чингисхан, – тихо перешептывались слушатели Гуарди Гуэджа.

Дорожные рабочие, те молчали.

«Знают ли эти несчастные, – думал старый рассказчик, – что название их народности имеет монгольские корни и означает „сотня“, и что сотня была у Покорителя мира главной цифрой, которую он всегда держал в голове, когда создавал и исчислял непобедимые свои орды?»

Нищие потомки неумолимых всадников, оставленных когда-то здесь своим предводителем, чтобы они властвовали в этих краях вечно, сейчас смотрели на Гуарди Гуэджа, и он читал на плоских их желтых лицах с узкими раскосыми глазами лишь бесконечное тупое терпение.

Гуарди Гуэдж продолжал:

– Монголы жили в седле и умирали в седле. И когда они играли, они могли предаваться этому тоже только верхом на лошадях. Но всем своим играм, будь то скачки, стрельба из лука на полном скаку, охота с собаками или с соколами, предпочитали они бузкаши. Воины Чингисхана принесли эту игру во все страны, где побывали их кони. И до сих пор, семь веков спустя, она сохранилась на наших северных равнинах такой же, какой была в те древние времена.

Кузнец, сидевший у ног Гуарди Гуэджа, не вытерпел и на правах старой дружбы, установившейся у него в пути с его спутником, воскликнул:

– Так расскажи же нам, наконец, о Пращур, в чем заключается эта игра!

И вся толпа, приободренная этими словами, стала просить Гуарди Гуэджа: —Да, да, расскажи!

– Прежде всего, закройте глаза, – отвечал старец.

Кузнец, удивленный, заколебался. Гуарди Гуэдж прикрыл ему веки одной из своих сандалий и потребовал от всех:

– И вы тоже, друзья мои!

Когда все глаза перед ним были закрыты, голос старого рассказчика, подобный звону колокольчика из треснувшего хрустального бокала, зазвучал еще громче:

– Приготовьтесь сделать усилие. Усилие над собой. Я хочу, о, люди, никогда не покидавшие склонов и тенистых ущелий гор, я хочу показать вашему умственному взору великие степи Севера.

По интенсивной серьезности лиц с закрытыми глазами Гуарди Гуэдж видел, что они безраздельно отдаются ему.

– Хорошо, – сказал он. – Сейчас вы будете думать о долине. Но о такой долине, какую никто из вас не видел никогда в жизни… О более широкой и длинной долине, чем самая длинная и самая широкая из всех долин, по которым вам когда-либо довелось ездить.

Послышались голоса людей, будто потерявших над собой контроль:

– Более длинная и более широкая, чем долина Газни?

– Чем Джелалабадская долина?

– Чем Кохистан?

Гуарди Гуэдж отвечал:

– В сто раз более широкая и более длинная.

И закричал:

– А теперь, друзья мои, за работу: раздвиньте, опрокиньте все скалы и стены гор… Слева и справа, спереди и сзади… Толкайте… еще толкайте… Дальше… все дальше… Ведь огни удаляются, уменьшаются, не так ли? Исчезают… Падают… Их больше нет.