Почти весь май мы с Димкой провели порознь, но вырывая из стремительно утекающего времени минуты, чтобы побыть вместе. Мы даже не разговаривали, просто срывали одежду и занимались любовью, пытаясь погасить в себе жажду обладания друг другом, но все равно этого было бесконечно мало. Не знаю почему вдруг, но наши отношения стали вдруг пронзительно-надрывные, как будто мы не к проклятым этим экзаменам готовились, а к войне, после которой больше никогда не увидимся.

В конце концов, все вернулось на круги своя. Позади остались нервотрепка с экзаменами и последний звонок, на который пришла и теть Наташа, конечно, она все ещё быстро уставала, но смогла просидеть всю торжественную часть и увидеть, как ее сыну вручают золотую медаль. Димка был счастлив почти до слез и даже ответил на рукопожатие отца, к которому до сих пор и близко даже не подходил. Я был безумно за Димку рад и счастлив только потому, что и он счастлив тоже. Наверное, он это почувствовал и вместо того, чтобы что-то говорить, просто затащил меня в почему-то незакрытую подсобку, где уборщица хранила свои принадлежности, и набросился на меня с такой страстью, будто до этого самого момента у нас не было ничего. Хотя этот раз действительно был особенным, ещё в процессе я думал, что запомню это, пожалуй, на всю жизнь. Неудобную из-за не до конца стянутых штанов позу, двигающегося во мне Диму и его жаркое дыханье в затылок, запах кислых тряпок на сваленных в углу ведрах, снующая туда-сюда перед носом швабра и при этом такой кайф, что в глазах мутнело. Мы тогда пика достигли почти одновременно, и это было так хорошо, что я не удержался на ногах, рухнул, как подкошенный, прямо на проклятые ведра с тряпками. Димка смеялся и пшикал на меня туалетной водой, стараясь отбить запах.

Все время до выпускного мы проводили друг с другом. По-моему теть Наташа о чем-то догадывалась, я иногда ловил на нас с Димой ее задумчивый взгляд. Так или иначе в ее отношении ко мне ничего не изменилось, разве что оно стало ещё теплее и иногда она вскользь роняла фразы вроде «ты уж береги Диму». Димка только равнодушно пожимал плечами на все мои подозрения, он-то прекрасно знал, что его мать женщина очень проницательная и видел ее отношение, опять же. Ему переживать было не из-за чего. Моя мама, в свою очередь, рвала и метала. Ей вдруг стало категорически не нравиться, что я все свободное время провожу у Димы, она выдумывала всякие причины, уговаривая меня найти себе другой круг общения или девушку в конце концов, ведь возраст-то обязывает. Я только молчал, не представляя как сказать, что любимый человек у меня уже есть и на девушку он ничуть не похож, хотя он и предлагал нацепить на выпускной розовое платье. Я, говорит, буду твоей дамой сердца. Я тогда заверил его, что он и без того занимает все мое сердце и совершенно необязательно шокировать толпу эпатажным нарядом.

— Ну вот, — смеялся Димка. — Не даешь мне раскрыть мою внутреннюю сущность. Может, я всегда об этом мечтал? Каблучки, макияж…

Дня выпускного я почему-то очень ждал. Как символа начала новой, взрослой жизни, что ли. Жизни с любимым человеком. Мне казалось, будто этот выпускной ступенька к более зрелым и осознанным отношениям, когда все по-взрослому. Делить на двоих не только страсть, но и неудачи, и радости, и быт.

Я стоял около ресторана, не заходя внутрь, не обращая внимания на шикающую маму, призывающую ее «не позорить», ждал опаздывающего Димку, вот уж хронический опоздун.

А он пришел только через час. Красивый невероятно, в черном костюме, белой сорочке, он выглядел почти как жених, как сказочный принц. И он сказал три слова. Три слова, от которых у меня все внутри оборвалось:

— Моя мама умерла.

***

Он не проронил ни слезинки ни во время подготовки, ни на похоронах. Ходил, как замороженный, все равно что зомби, беспрекословно выполнял то, что ему скажут, равнодушно внимал многочисленным соболезнованиям, не обращал внимания на опрокидывающего в себя рюмку за рюмкой отца. Я прекрасно понимал, что это плохо, что он не выплеснул свои эмоции, что он держит их внутри, но как распоследний эгоистичный ублюдок радовался этому, потому что даже представить себе не мог, что делать, если Дима вдруг начнет плакать. Мне казалось, что если я его таким увижу, то у меня сердце не выдержит.

Но шло время, а Дима все никак не приходил в себя. И я бы рад бы уже, чтоб его прорвало, но он все так же был отстраненным и холодным по отношению ко всему. Ко всему, кроме, пожалуй, меня. Обнимал, касался меня все время. Будто я его якорь, единственное, что позволяет не сойти ему с ума. Наверное, так и было. Поэтому я и принял решение. Нелегкое, но только это могло спасти Димку, помочь его обрести себя или хотя бы отвлечься.

Было безумно трудно вырваться из его объятий.

— Что такое? — Дима непонимающе посмотрел на меня.

— Дим, — я тяжело вздохнул, — тебе нужно уехать.

— Куда? — ошеломленно спросил он, впервые за долгое время осознанно.

— Учиться. Куда ты хотел, в Прагу? Тебе нужно это. Уезжай.

Я теребил свой рукав, сминая его и опять разглаживая, смотря на стену, взглянуть Диме в глаза я все равно не смог бы.

— Я люблю тебя, придурок, — выдохнул он.

Это даже не три слова, которых я так ждал. Это целых четыре. А я — эмоциональный мазохист, потому что ответил:

— Разлюби.

Я больше ничего не говорил, потому что боялся, что задрожит голос, а мне нужно быть убедительным и сильным. Мне нужно отпустить его. Что его тут ждет? Депрессия, нелюбимая учеба и спивающийся отец? Он нуждается в переменах. Они его спасение.

— Значит, отпускаешь? — его голос стал тверже и увереннее, в глазах решимость. Он и сам понимал, что ему это нужно. Он всегда всё понимает.

— Отпускаю.

***

Я не помогал ему собирать документы, и не собирался ехать провожать его в аэропорт, это было бы выше моих сил. Я не виделся с ним после того разговора, потому что обещал отпустить и был уверен, что если он хотя бы ещё раз меня коснется, я начну умолять его никуда не лететь.

Он пришел ко мне сам. Не дав опомниться втянул меня в поцелуй, от которого голова закружилась, а потом прошептал прямо в губы:

— Спасибо, Илья. Спасибо тебе. Я вернусь.