Затем наступает очереть пунша. Тафия течет рекою. Кандидат платит за угощение. Вокруг него толпится народ. Подходит человек и протягивает странного вида руку. Кандидат не скупится на рукопожатия и готов проявить дружелюбие, свойственное лицам при поезд­ках их во время предвыборной кампании.

— Ради бога, берегитесь! — шепчет ему на ухо приятель,—это прокаженный!

Кандидат ни мало не смущается. Он привык ко всему. Этот прокаженный все-таки лишний избира­тельный листок. Он кладет руки на плечи человеку, который размахивает своими искалеченными руками, изъеденными розовыми пятнами, держит его на при­личном от себя расстоянии и восклицает:

— А! старый друг! Ведь вот уже лет десять, как мы с ним друзья!

Яркое солнце льет жестокий свет на площадь, покрытую высохшей с острыми стеблями травой. В жарком воздухе раздаются звуки там-тама, как для пляски. Никакого признака тени. Глазам не­стерпимо больно.

Этой жары и всеобщего голосования вполне до­статочно, чтобы у вас затрещала голова.

В конце тропинки начинаются джунгли, с их орхидеями. огненными бабочками, змеями, ядовитыми растениями и хищными зверями. Иногда недалеко от мэрии бродит тигр. И стоит только переступить порог джун­глей, как слова „права человека" начинают звучать глубокой иронией.

За завтраком нужно очень внимательно следить за руками, в которых не вполне уверен. За столом, убранным по-европейски, прислуживает с непри­нужденным видом расторопный каторжник, в серой куртке, с повязкой на голове, как у пирата.. Лицо у него молодое и улыбающееся, он очень добродушен и кажется трудно найти лучшего и более внимательного слугу. Его привезли из Франции и теперь он служит у негров и считается у них своим человеком. Негры зовут его: Monsieur Огюст.

После завтрака monsieur Огюст просит, чтобы я оказал ему милость и позволил переговорить со мной наедине.

- Monsieur, — говорит он, — у вас есть связи, не можете ли вы попросить, чтобы меня перевели в пер­вую категорию? Тогда я мог бы попасть в город!

- Как вас зовут?

- Л... Я парижанин, monsieur, настоящий пари­жанин! Здесь я всем известен под именем monsieur Огюста. Вам дадут обо мне только самые лучшие отзывы. Все вам скажут: „Monsieur Огюст славный малый и, главное, услужливый". Вы понимаете, mon­sieur. что если бы я мог поступить в приличную семью, к белым...

- Хорошо. Но вы, вероятно, сыграли какую-нибудь шутку, чтобы попасть сюда?

- Что поделаешь, monsieur, со мной приключилось несчастье. Но я из хорошей семьи.

- На сколько лет вы приговорены?

Сначала он колеблется, потом с смущенным видом говорит:

- В бессрочную, monsieur.

- Чорт возьми! Но что же вы сделали для этого?

- Украл, monsieur... совершил небольшое воровство!..

- С маленьким насилием, взломом и может быть также...

Он добродушно улыбается и, подняв голову, гово­рит энергичным тоном:

- Что касается служанки, нечего и говорить, это дело моих рук. Но я не хотел ей делать зла. Несмотря на то, что Анри-Роберт и показывал это на суде. Все они путали, monsieur, уверяю вас. А Анри-Роберт был другом моей семьи. Во всех газетах было об этом на­печатано. Обо мне писали в „Matin" как о Пуанкаре. Как вам это понравится? Но уверяю вас, monsieur, я хороший слуга. Окажите об этом директору; чтобы мне выбраться отсюда. Вы видели, как я прислуживаю за столом. Я могу служить в лучших семьях.

Он идет за мной, с своим худощавым лицом, тон­кими губами и фуляровой повязкой корсара.

- Monsieur Огюст! Вы запомните, дорогой барин? Огюст.. 912, второй категории.

Совершенно оглушенные ружейными выстрелами, звуками там-тама, кларнета и коробки с гвоздями, отбивающей такт „кассэко“ в тесных хижинах, с тем­пературой электрической печи, мы садимся в лодки при заходе солнца.

Вечерняя заря темно-красного цвета, с громадными лиловатыми тучами, в которых сверкают молнии. Наши черные гребцы отчетливо обрисовываются на фоне полного грозою неба.

Один из них мурлыкает надтреснутым голосом песню Майоля.

На темную стену прибрежных деревьев садится точно хлопок снега. Это хохлатая белая цапля. Кто-то из нас прицеливается и стреляет. Один из гребцов бросается в воду, заглядывает под коренья и приносит белую птицу, у которой из раны сочится кровь.

Кровь заливает белоснежное оперение; глаза непо­движны, длинный черный клюв тяжело приоткрывается; парализованные тонкие зеленые лапки вытягиваются.

Наступает ночь. Гребцы поют вместе, в лад быстрым и уверенным ударам весел, грустную мелодию со смешными словами:

„Вставайте! вставайте!"

Маленькая „мамзель" с черной мордочкой, в шел­ковых чулках, довольно худощавая, сосет большой кусок сахарного тростника, который она кладет в рот, как трубу.

Я думаю о monsieur Огюсте, о бале там-там, о по­литике, о людях с ребяческими воззрениями, опьянен­ных словами и порохом, о безмолвной жизни джунглей, о беспощадном солнце. И потихоньку глажу рукой перья лежащей у меня на коленях еще теплой белой цапли, убитой нами.

Самба.

Это был сенегалец, громадного роста, приговоренный к каторге за убийство, который работал в партии не­исправимых. Самба был силен, как бык. В одно пре­красное утро, воспользовавшись тем, что два надзира­теля находились около него, он поражает их ударами сабли.. Скованные вместе с ним два каторжника поднимают крик. Самба убивает одного, другого-же, притво­рившегося мертвым, оставляет, разбивает цепь и убе­гает с криком: „Самба уходит в заросли!"