Моргнет из-за стеллажных стекол;
Язык, который за зубами,
Вот так красноречив и тепл…
Все эти образы - отворенное в сад окно, огонь мысли… – банальные трафареты советской поэзии 1960-х годов. Но Харитонов уже обращается к себе и себе подобным на ином языке, понятном лишь избранным. Остальным он обещает молчание, в котором услышат витийства лишь только «бесплодные гибельные цветы». Так он называл братьев геев в своем единственном декларативном тексте, озаглавленном соответствующим образом – «Листовка». «…И как цветы, – продолжает Харитонов, – нас надо собирать в букеты и ставить в вазу для красоты. Наш вопрос кое в чем похож на еврейский. Как, например, их гений, по общему антисемитскому мнению, расцветает чаще всего в коммерции, мимикрии, в фельетоне, в художестве без пафоса, в житейском такте, в искусстве выживания, и есть, можно сказать, какие-то сферы деятельности, нарочно созданные ими и для них – так и наш гений процвел, например, в самом пустом кисейном искусстве – балете. Ясно, что нами он и создан. Танец ли это буквально и всякий шлягер, или любое другое художество, когда в основе лежит услада...»
«Листовка» – своеобразный гей-манифест эпохи брежневского застоя как любая декларация упрощает проблемы, но очень точно расставляет акценты, важные для Харитонова, не избежавшего влияния склонной к категоричным выводам всякой советской идеологии. И первый акцент падает, словно по созвучию, на… евреев. Об антисемитизме Харитонова сказано достаточно много. Он не был воинствующим антисемитом, но, кажется, не переносил жидов на физиологическом уровне. Во-первых, с детства был слишком пресыщен жиденятами – с ними «было легче сходиться на почве того, что не будут с тобой прямо и грубо…» Во-вторых, они сверх меры напоминали ему самого себя – правильно благовоспитанного интеллигентного мальчика, от чего всю свою жизнь он стремился избавиться.
Человек, выбиравший путь гомосексуала, выпадал в самый осадок советской жизни, на дно ее. Действительность не могла предложить ему ничего, кроме беспорядочных связей. «Семейство однополых невозможно. Это дело блядское...» – вывод героя Харитонова, к которому он, судя по всему, пришел в жизни и сам.
К прозе Евгения Харитонова и в самиздате 1970-х годов относились довольно настороженно именно из-за ее темы – «…дела блядского». Отталкивала не сосредоточенность писателя на своей внутренней биографии (исповедальность стала для литературы застоя привычной), ни даже узорчатый язык Харитонова, а именно откровенность «некоторого личного свойства, раскрывающаяся в теме, им разрабатываемой». Таковой, по словам писателя Владимира Сорокина, была, например, реакция на Харитонова поэта из старшего поколения «самиздата» (еще времен «Синтаксиса» конца 1950-х) Всеволода Некрасова. То есть и в довольно либеральной интеллигентской среде сексуальная ориентация Харитонова подчас вызывала некоторую настороженность. Причем, Сорокин не случайно вспоминает именно о реакции Некрасова на Харитонова, так как их очень роднят эксперименты в области поэтики. Некрасов, восхищавшийся тем, как пишет Харитонов, был «шокирован» тем, о чем он пишет.
Пугала, впрочем, не сама гомосексуальность Харитонова, а то, что он посмел вынести эту сферу человеческих отношений в литературу такого рода, которая не воспринималась иначе, кроме как в качестве самого интимного дневника. Такому впечатлению от текстов Харитонова во многом способствовал и их неповторимый алитературный язык. Для следователей и экспертов советских спецслужб (каких угодно, КГБ, МВД) признание в авторстве таких текстов – равнозначно чистосердечному признанию в совершении уголовного преступления. К тому же, для них, их экспертов от соцреализма, фонетическое письмо Харитонова – это не литература. Это именно собственноручное признание вины. И возможность получить это признание появилась у власти в 1980 году.
Только что основанный Московский клуб беллетристов, «ответственный лишь перед жизнью и культурой» представил в самиздате альманах «Каталог». В нем впервые была опубликована проза Харитонова, до сих пор не имевшего особых проблем с властью. Еще не утих скандал с первым бесцензурным советским альманахом «Метрополь» (1979), в котором в основном участвовали писатели, широко печатавшиеся и в официальных издательствах. В «Каталоге», напротив, собрались совершенно неизвестные в смысле литературы авторы, посмевшие к тому же в ноябре 1980 года обраться в ЦК и Моссовет с предложением издать свой сборник в количестве 300-500 экземпляров.
Этой дерзости власти простить не смогли и решили по полной программе отыграться на «тайном мужском союзе» семерых участников альманаха. Евгения Харитонова вызвали в органы, «затаскали» больше других, потому что было, чем угрожать. Главным аргументом сразу же стала 121 статья.
Друзьям Харитонов рассказывал о нескольких обмороках во время допросов и визитов следователей, они начались еще в 1979 году, когда был убит его любовник Александр Волков. Харитонов, организовавший похороны Волкова, оказался среди подозреваемых. Позже выяснилось, что Волков погиб во время садо-мазохистких игр со своим дядей, у которого жил. Вся эта история воплотится в новелле «Слезы об убитом и задушенном».
Харитонов как будто предчувствовал свой возможный уход или арест. Незадолго до смерти озаботился публикацией своих текстов на Западе. Собрал их в одну рукопись под названием «Под домашним арестом…» За день до смерти закончил свое последние произведение – пьесу «Дзынь».
…Собранные в двухтомник, подготовленный Ярославом Могутиным и Александром Шаталовым, тексты его в наиболее полном виде были изданы только в 1993 году.
Жизнь Харитонов оборвалась внезапно жарким июньским днем 1981 года на Пушкинской улице (ныне Большая Дмитровка) в Москве. Он умер от инфаркта. Врачи, проводившие вскрытие, уверяли, что все сердце было в рубцах. Не подозревая – не замечая – болезни, он перенес восемь микроинфарктов. Девятого сердце не выдержало…
Он умер вовремя. Примерно через год после его смерти альманах «Каталог» вышел в издательстве «Ардис». И если бы у него хватило сил выдержать расследование, начатое спецслужбами, то он, конечно же, оказался бы в тюрьме. Всего лишь пять лет назад у властей был «удачный» опыт осуждения Сергея Параджанова по 121-й статье…
Но Харитонов не просто не был борцом: он не умел и не мог сопротивляться, потому что на подобное сопротивление у него, занятого более всего своими личными переживаниями, не хватало даже физических сил.
Евгений Харитонов нигде и никогда не играл в гомосексуализм - на сцене, в литературе, а тем более в жизни. Его проза – отражение советской гей-субкультуры 1960-1970-х годов. Он всего лишь двигался в ту сторону, куда ушла двумя десятилетиями раньше вся советская литература – к искренности. Но в своем поэтическом прямодушии он зашел так далеко – туда, где художественные законы столкнулись с нормами УК СССР.
В искусстве со своей «запретной темой» Харитонов испытал неизведанную степень одиночества. «Мы есть бесплодные гибельные цветы…» – так начал он свою «Листовку». А вот как закончил: «В косной морали нашего Русского Советского Отечества свой умысел! Она делает вид, что нас нет, а ее Уголовное уложение видит в нашем цветочном существовании нарушение Закона…»
Но надежду, питавшую его жизнь, Харитонов черпал в других законах и заветах. Изнеженный и лукавый «ангел падения» – весь «в бусах, бумажных цветах и слезах» – он знал, что где-то «у Бога под сердцем» ему уготовано «первое место в раю и Божий поцелуй…»
«Бело-розовый, нежный, пушистый…». Юрий Богатырев (2 марта 1947 – 2 февраля 1989)
Актеры, как, впрочем, и знаменитости других профессий, остаются в памяти обывателей по двум причинам – из-за скандалов, слухов и сплетен, которыми окружена их жизнь, или благодаря таланту и ролям, которые запоминаются гораздо сильнее скабрезных историй и подробностей. Слава Юрия Богатырева – последнего свойства: она заработана путем невероятного творческого напряжения и мощи – в кино и на сцене. Это впечатление огромной силы и энергии, которые заключал в себе облик популярного в 1970-1980-е годы актера, сопровождало Юрия Богатырева всю его творческую жизнь. Тем невероятнее казался его внезапный уход в марте 1989 года.
