После возвращения из эвакуации в 1943 году Раневская «боялась надолго разлучаться с Вульф, беспокоилась о ее здоровье, скучала». Хотя с 1947 года Фаина и Павла стали жить отдельно, они встречались и проводили друг с другом достаточно много времени. Вместе отдыхали: «…Третий час ночи… Знаю, не засну, буду думать, где достать деньги, чтобы отдохнуть во время отпуска мне, и не одной, а с П. Л.» – запись «на клочках» 1948 года.
В недолгие недели расставаний они беспрестанно созванивались, писали друг другу нежные послания: «Все мои мысли, вся душа с тобой, а телом буду к 1 июля… Не унывай, не приходи в отчаяние». Это из переписки лета 1950 года... Обеим было уже за 50 лет.
Уход Павлы Леонтьевны стал для Фаины Георгиевны невозвратной потерей, которая на несколько лет остановила всю ее жизнь. Это был оглушительный удар, он смел все и не оставлял надежды на будущее: «…скончалась в муках Павла Леонтьевна, а я еще жива, мучаюсь как в аду…» «Как я тоскую по ней, по моей доброй умнице Павле Леонтьевне. Как мне тошно без тебя, как не нужна мне жизнь без тебя, как жаль тебя, несчастную мою сестру».
В конце жизни Фаина Раневская, задумываясь над вопросом, любил ли кто-нибудь ее, отвечала: «В этой жизни меня любила только П.Л.» «Как я всегда боялась того, что случилось: боялась пережить ее». Но это произошло, и Раневская постепенно пришла в себя и восстановила дружеские отношения с Анной Андреевной Ахматовой, которую называла в Ташкенте своей madame de Lambaille.
Но Павла по-прежнему оставалась в сердце. На обороте фотографии Вульф Раневская где-то в конце 1960-х написала: «Родная моя, родная, ты же вся моя жизнь. Как же мне тяжко без тебя, что же мне делать? Дни и ночи я думаю о тебе и не понимаю, как это я не умру от горя, что же мне делать теперь одной без тебя?»
Около пятнадцати лет, судя по запискам Раневской, мысли о невосполнимой потере после смерти Павлы Вульф не покидают ее. Павла ей беспрестанно снится, «звонит с того света», просит прикрыть холодеющие в гробу ноги. И на склоне жизни, перебирая в памяти самое важное, Раневская запишет: «Теперь, в конце жизни, я поняла, каким счастьем была для меня встреча с моей незабвенной Павлой Леонтьевной. Я бы не стала актрисой без ее помощи. Она истребила во мне все, что могло помешать тому, чем я стала...
Она умерла у меня на руках.
Теперь мне кажется, что я осталась одна на всей планете».
«На склоне лет: мне не хватает трех моих: Павлы Леонтьевны, Анны Ахматовой, Качалова. Но больше всего П.Л.»
Были ли в жизни Фаины Раневской мужчины? Мы не может назвать ни одного. Да, она влюблялась в своих партнеров на сцене – на один спектакль, на время съемок – в режиссеров. Но это была влюбленность в их талант, в их пронзающий душу дар. Любила ли Раневская кого-нибудь иначе – со страстью неспокойного сердца, слепо рвущегося навстречу дорогого тебе человека? Нет, таких не было. Несостоявшиеся и неудачные ее свидания («…не так много я получала приглашений на свидание») – постоянный предмет актерской иронии, сквозь которую просвечивает характерная только трагикомическому таланту Раневской жизненная драма. Ну разве что вспомнить можно ее непонятную короткую дружбу с Толбухиным, которая оборвалась со смертью маршала в 1949 году.
Последние годы Раневская провела в Южинском переулке в Москве в кирпичной шестнадцатиэтажной башне, поближе к театру. Жила в одиночестве с собакой по кличке Мальчик.
«Экстазов давно не испытываю. Жизнь кончена, а я так и не узнала, что к чему».
В кино и на сцене, словно иронизируя на темы своего «лесбиянизма», Раневская оставила довольно двусмысленных шуток. Чего стоит хотя бы ее «Лев Маргаритович» (так называет себя героиня, потерявшая «психологическое равновесие» из-за коварного любовника) в фильме Георгия Александрова «Весна». Эту реплику придумала сама Раневская. А роль в постановке пьесы Лилианы Хелман «Лисички» в Московском театре драмы в 1945 году она просто сыграла, полагает Ольга Жук, как «сложную драму лесбийских переживаний».
«Интеллектуальный девственник…». Сергей Эйзенштейн (23 января 1898 – 10 февраля 1948)
Личность великого режиссера Сергея Эйзенштейна, автора «Броненосца Потемкина», признанного в ХХ веке лучшим фильмом за всю историю кино, может претендовать также на лавры самой загадочной персоны с точки зрения ее сексуальности. Не существует никаких доказательств его сексуальных связей ни с мужчинами, ни с женщинами… Но вопрос гомосексуальности Эйзенштейна и ее воплощения в созданных режиссером фильмах возникает со времени смерти художника всякий раз, когда кто-либо предпринимает попытку проникнуть в его киномир или написать биографию.
Сергей Эйзенштейн родился в семье рижского архитектора Михаила Осиповича Эйзенштейна, крещеного еврея, и дочери петербургского промышленника Юлии Ивановны Коноплевой. Он был слабым, болезненным мальчиком, очень замкнутым в себе. Проблем в воспитании своим родителям почти не доставлял – во всем послушный и воспитанный юноша, которому легко давались гуманитарные предметы. К семи годам мальчик сносно объяснялся уже на трех языках. Но домашняя покорность Сережи свидетельствовала как раз ни о семейном благополучии, а, возможно, о желании ребенка скрыться от бесконечных семейных неурядиц в мир литературы и уютной православной обрядности. На какое-то время матушку ему заменила кормилица, чья комната была уставлена множеством икон и ладанок…
А между матерью и отцом не утихали скандалы… «Матушка кричала, что мой отец – вор, а папенька – что маменька – продажная женщина». В 1905 году мать ушла из семьи и увезла Сережу в Петербург. Но вскоре ребенка, мешавшего ее сердечным приключениям, возвращают к отцу в Ригу – одного, в запертом на ключ купе поезда. В 1909 году бесконечные скандалы закончатся разводом, на котором будут объявлены множественные факты адюльтера матери, в том числе с родственниками ее бывшего супруга. Окончательно развод оформят только в 1912 году. Сережу отправят подальше от все продолжавшихся скандалов – вновь вернут в Ригу, к тетушкам, когда отец в 1910 году будет назначен инженером в управу Санкт-Петербурга.
С детства сыновья привязанность к родителям будет соседствовать в сердце Эйзенштейна с грузом мучительных воспоминаний, страха и нежеланной ответственности. Как это часто бывает, супружеские неудачи родителей отразятся на возможности будущего семейного счастья их сына, который никогда даже не предпримет попытки создать семью.
С 1915 по 1918 год Сергей учился в Институте гражданских инженеров в Петрограде. Но архитектура оставалась на обочине главного интереса его жизни – театра. Варьете и драма заслонили от 19-летнего Эйзенштейна революцию. В феврале 1917 года, когда все началось, он смотрел знаменитую интерпретацию «Маскерада» в театре Мейерхольда. Революцию, гимны которой он будет петь в своих кинофильмах, Эйзенштейн на самом деле пропустит так же, как и время ранней юношеской увлеченности, превращающее подростковую сексуальность в могучее чувство любви. Ему было 19 лет, и он ни разу не обнимал девушку.
Как раз между двумя революциями, вкусив воздух абсолютной творческой свободы, он несет свои первые карикатуры в «Огонек». И подписывает их Sir Gay (Веселый сэр), транскрибируя свое русское имя на английский лад. Интересно, что, спустя полвека, когда слово «gay» приобретет привычное для современных гомосексуалов значение – «гей», то есть мужчина, который любит мужчин, многие русскоязычные геи с еще большей фантазией будут использовать возможности двусмысленной игры с этим своим русским именем.
Впрочем, таких игривых совпадений, разворачивающих вектор жизни Эйзенштейна в сторону гомосексуальности, будет в творчестве и жизни режиссера уж слишком много. Так, в одном из интервью американскому журналисту в начале 1930-х годов он заявит: «Если бы не Леонардо, Маркс, Ленин, Фрейд и кино, то я, очень возможно, стал бы вторым Оскаром Уайльдом». Разумеется, тогда Эйзенштейн имел в виду всего лишь «чистое искусство» Уайльда… Однако с высоты времени, благодаря которому мы можем осмыслить личную и творческую жизнь Эйзенштейна в целом, гораздо справедливее физиологическая истинность этого признания.
