Рухнув на пол, я наконец поддела своими пальцами серебряную ленту, на своей лодыжке. Мгновение, я пристально рассматривала её. Поднеся ленту к пластиковому кулону, я ощутила знакомое легкое сопротивление. Свисающий конец серебряного провода начал накаляться, плавясь словно свеча, и как оказалось, загибался в стороны от кулона. Мой ПипБак вновь резко защёлкал. Когда провод дезинтегрировался, так же, как и петля из ленты, более толстый метал начал неистово испускать жар, заставив мой ПипБак яростно трещать. Металлическая лента начала расщепляться и завиваться, словно молотящая воздух куча щупалец, и я быстро их рассоединила. Металл моментально потух и замер, оставшись деформированным словно после ещё более сильного жара, чем тот, что я ощутила. Рассмотрев кулон, я заметила что пластик с одного края потемнел и изогнулся, после чего, я осторожно нажала и счистила пластик. Внутри оказался ярко-светлый лунный камень.

— Что это такое? — спросила Рампейдж, глянув на сверкающие, белые переливы цвета. Я услышала странное пение, исходящее от него, что стало проникать в мой разум.

— Это — кусочек луны, — ответила я, переворачивая его. Он был размером в половинку довоенной монеты и покрыт толстым слоем оранжевого пластика. Сейчас я смогла вспомнить, где видела его раньше. — Именно эти висюльки они носили во время работы над Токомеир. Они уберегали их от болезни.

— Ух ты, — произнесла Рампейдж, посмотрев сначала на амулет, я затем на меня. Я пролевитировала две упаковки Антирадина, и с наслаждением выхлебала горькую оранжевую благодать, а затем заставила Бу выпить её порцию, не взирая на все те отвратительно-сентиментальные выражения которые принимало её лицо. По мере изучения лунного камня, взгляд Рампейдж становился всё более хитрым. — Слышь, Блекджек… А тебе слабо съесть этот камень?

— Чего? — спросила я, нахмурившись, после того, как убедилась, что Бу выпила всё лекарство. — И вот не надо смотреть на меня с таким выражением лица, Бу. Ведь ты точно не хочешь заполучить себе опухоль в виде членотентакля, вместо глаза. Уж поверь, я знаю, о чём говорю. — Ну ладно, технически, это было из-за влияния Порчи… но, чтобы заставить её допить свой Антирадин, все средства хороши.

— Повторяю ещё раз: тебе слабо откусить кусочек луны? — спросила она, с улыбкой до ушей. — Ты лопаешь драгоценные камни. Это — драгоценный камень. Так что, начинай. Удваиваю ставку, накидывая алмазного пса сверху, и снова спрашиваю: тебе слабо откусить кусочек?

— Какой же ты всё-таки жеребёнок, — чопорно пробормотала я, и вновь принялась рассматривать обнажившуюся грань. — Я делаю это лишь для того, чтобы пополнить уровень своей энергии, понятно? — спросила я перед тем, как пролевитировала лунный камень в рот, и укусила его, манерно и аккуратно.

— Ну и… каков он на вкус? — ухмыляясь спросила Рампейдж. Её улыбка размножилась в воздухе, когда позади неё начали появляться десятки пони-теней, и все они мне улыбались. У одной были тёмные полоски, у другой — колье из колючей проволоки, с третьей капала кровь. Позади Рампейдж находились ещё многие десятки этих пони, некоторые были отчётливыми, а другие — расплывчатыми.

— Фиолетовый… — слабо пробормотала я. — На вкус, он горизонтально-фиолетовый в перпендикуляре…

Мой взгляд переместился на Бу. Её ниточки искрились из-за того, что их дёргали изо всех сил. В вышине, манипулирующее вагой^[10] затенённое существо, посмотрело на меня, прищурив один глаз, и приложило палец к губам.

— Бредящаяягода в причёске, две чашечки пожалуйста.

Вокруг нас плавились стены, высвобождая кости и плоть, что находились под краской.

Эхо был безучастным зрителем, маленький и полупрозрачный, голова поникла от стыда, а на шее болтается терновый ошейник. Но почему это должно… это не должно значить для меня ничего… Шестеро крошечных Рарити, широко раскрыв глаза, смотрели друг над другом, одна была обычной, а пятеро остальных имели окрас как у её подруг.

— Блекджек? Ты выглядишь не очень хорошо, — произнесла Рампейдж — покрытая кровью кобылка, с огромной кучей теней позади себя. Её голос отражался снова и снова, в то время как я пристально смотрела вниз — сквозь вчера, и вверх — сквозь завтра, и вокруг, и… Я смотрела на свои копыта, в то время как моя плоть, выплёскиваясь из швов, закручивалась вокруг киберусилений, которые начали крититься, срывая её с меня, а моя грудь принялась петь, и именно в этот момент я решила, что вопль, будет подходящим ответом в данной ситуации…

* * *

Мир был зелёным, процветающим, и полным жизни. Воздух гудел тысячами звуков, что издавали неисчеслимо-разнообразные формы жизни, которые жужжали, чирикали, скрипели, и завывали. Этот мир не был добрым, но и злым он тоже не являлся, этот мир — был живым. Он дышал, выл, спаривался, убивал, рожал, умирал, и всё это происходило в единой впечатляющей мелодии бытия. Первородная гармония, чистая, и необузданная, распространялась во всех направлениях. Ни один вид не был господствующим. В этом мире, все были одинаково важны.

Я ползала. Пархала. Бегала. Копала. Пела. Пряталась. Убивала. Умирала. Роилась. Спаривалась. Спала. Рожала. Вскармливала. Ликовала. Скорбела. Я участвовала в таком невероятно огромном количестве вещей, и одновременно являлась таким огромным количеством вещей. Я была муравьём на дереве, и деревом, бережно держащим птицу, и птицей, высиживающей яйцо, и яйцом, внутри которого шевелилась жизнь. Во всех этих состояниях — я была, и во всех этих состояниях, я пела — бессчетным количеством голосов.

Затем, зелёное свечение залило небеса, и песня стала сбивчивой, неестественной, пугающей. Это был не желанный свет зари, и не безмятежные вечерние сумерки. Это свечение было незваным гостем, чуждым и холодным. Не было ни какого предупреждения, ни мелькнувшего метеора в небе, ни рыка перемещаемого бурей воздуха. Лишь вспышка, что была самой смертью. Лишь давление — огромное, и сокрушающее всё пред собой. Песня была воплем миллионов голосов, некоторые из них умчались как можно дальше, а остальные были затянуты в кошмарное ничто.

Я больше не ползала, не порхала, не бегала, не копала, не пела, не пряталась, не убивала, не плавала, не спаривалась, не спала, не рожала, не вскармливала, не ликовала, и не скорбела. Я — умерла, а единственными оставшимися звуками были — безмолвие и повторяющееся эхо вопля нашей смерти. Я бросалась к ветру, к небесам, к звездам. Но не могла сбежать к ним. Я кружилась и кружилась, присоединившись к миллиардам таких же как я. Новый крошечный мир вращался вокруг старого, кружа между звездами и миром внизу, но холоден, безмолвен, и мрачен он был. Я взяла их свет, и сделала единственное что могла. Я запела.

Время шло. Мир внизу вновь расцвел зеленью. Выросла новая песнь, но эхо нашего крика продолжало существовать подобно шраму. Песнь вытеснила одну из носительниц вопля в наш мирок, и я удерживала её. Пела для неё. Успокаивала её, смягчала её боль, и гнев, с тем, чтобы, когда она вернется она была бы способна освободиться. Не излечиться… не полностью. Она навсегда останется покрыта шрамами.

Она покинула нас, а другая пришла, в машине из металла и магии. Машина приземлилась на неподвижную, безвоздушную пыль, из неё вышла путешественница, её глаза узрели звезды, и нас и величественное всеобъемлющее опустошение. Песнь была внутри неё, и внутри нас, и внутри звезд. А затем, она использовала свою силу чтобы поднять меня из пыли и поместить в коробку со множеством других. Мы страстно желали вернуться к миру внизу.

Но когда мы прибыли, то были розданы пони, чья песнь была заглушена, затем другим — кто содержал вопль внутри себя. И своим холодным металлом они царапали и изменяли мою форму и сверлили меня. Белый единорог чья песнь была также покрыта шрамами как и его тело, подобрал, и стал рассматривать меня. И хоть я пела ему, вопль в его ушах резонировал громче. И тогда, они покрыли меня пластиком так, что я не могла видеть звезд и слышать их музыку.