Марчелло очень понравилась эта фраза, хоть Саша произнес ее на плохом английском. Итальянец хотел узнать, как она звучит по-русски. Саша сказал. Потом вспомнил, что это кто-то из классиков. Достоевский или Чехов. Да, точно, Чехов.
— Видишь, Александр, Чехов тоже был революционер, — обрадовался Марчелло.
— Ни хрена подобного, — не выдержал Саша и сказал по-русски. — Не был он никаким революционером. Антиглобализм, это, конечно, хорошо, эффектно, но буржуазные удовольствия все же лучше, — сказал Саша, проследив за взглядом Марчелло. Он встал из-за стола и, похлопав Марчелло по плечу, прошел за кулисы.
Марчелло даже не заметил, как новый русский приятель его покинул. Он неотрывно смотрел на сцену. Аня прогнулась в пояснице и встала на мостик. Сквозь ее прозрачные темные трусики, кроме которых на теле ничего не было, просвечивал треугольник черных волос, и взгляды итальянских мужчин были устремлены только туда. «Мостик» распрямился на сцене и превратился в йоговскую «свечу». Из позы свечи Аня встала на голову, слегка покачивая сведенными вместе ногами, как тростник от ветра, под ритмы Востока, обработанные современными западными музыкантами. Потом она опять встала в «свечу», потом наклонила ноги, закинула их за голову и, стоя на плечах, медленно, чтобы не потерять равновесия, сняла кусочек материи, прикрывающий самую интимную часть тела. В зале раздался вздох, свет погас, прожекторы были направлены только на девушку, которая опять стояла в позе «свечи», на этот раз обнаженная. Через мгновение прожекторы погасли, и заиграла ария Тореадора из оперы Бизе «Кармен». Опять зажегся свет, и Аня стояла на сцене в красном платье. Раздались бурные аплодисменты, но, к счастью зрителей, это был еще не конец, и они об этом знали. На сцене появился мужчина, теперь он был полуобнаженным — это новшество группа ввела недавно, — и начал свой агрессивный танец с возлюбленной.
Саша танцевал вдохновенно, весь был в танце, стараясь прожить в нем всю жизнь и выразить всего себя через своего героя. Он как будто знал, что это его последнее выступление на сцене ночного клуба «Макамбо».
18
Гульсум позвонила Диме, потому что очень хотела этого. Что она будет делать дальше, о чем говорить — об этом она не думала. Ей хотелось верить, что она полностью откровенна с собой, но в глубине души понимала, что обманывает себя. Звонок Диме свидетельствовал о том, что в ее душе шла тяжелая борьба, и иногда та ее сторона, которая была подлинной Гульсум, прорывалась наружу. А другая Гульсум, сверхчеловек или та, которая хотела таким сверхчеловеком стать, не позволяла себе предаваться грустным мыслям о том, что ей в Москве страшно одиноко, что она уже не очень-то и горит желанием выполнять какие-то задания, хотя месть за семью входила в ее намерения еще совсем недавно.
Гульсум-сверхчеловек, или Гульсум-Никита (из второго, многосерийного фильма, а не девочка из французского), говорила себе, что у нее не осталось ничего человеческого, и это очень хорошо. Она станет сильной и богатой, объездит весь мир, а когда сама решит, спокойно расстанется с жизнью, которая не стоит того, чтобы из-за нее сильно переживать и за нее держаться. Эта Гульсум побеждала в 99 процентах из ста, но тот единственный процент иногда вдруг давал себя знать, и тогда Гульсум старалась подвести базу и под него, целиком оправдывая нерациональный поступок, объясняя его тем, что маленькие эмоциональные встряски, все равно они ненастоящие, тоже иногда нужны. Так она объяснила постепенно и звонок Диме.
Он предложил ей встретиться через час. Нет, это слишком. Она перенесла свидание на вечер. Ей надо хоть как-то подготовиться к этой встрече, подготовиться морально. Ну, и привести себя в порядок внешне. Гульсум посмотрела в зеркало. В московской квартире, которую для нее сняли, было все примерно так же, как в чеченской, только чуть больше комфорта. Никаких лишних вещей, все необходимое, из бытовой техники была еще и стиральная машина. И в отличие от квартиры в Гудермесе, здесь было большое зеркало в коридоре. Перед ним после ванны Гульсум часто смотрела на себя в полный рост.
Глядя на свое обнаженное красивое стройное тело, Гульсум начинала испытывать странные чувства. Ей нравилось это тело, она не хотела одеваться, она ходила голой по коридору и время от времени посматривала на себя в зеркало. В квартире было тепло, стояло лето, и одежда была не нужна. Никто к ней никогда не приходил и не придет, а даже если и позвонят в дверь, она накинет что-нибудь и откроет. А если не накинет? — вдруг подумала она. И покраснела. Она ощутила тепло внизу живота и подумала о Диме. Но тут же отправилась в ванную, включила холодный душ и несколько минут стояла под ледяной водой, пока не окоченела. Вытерлась, оделась в майку и джинсы и пошла на кухню варить кофе.
Что она будет делать до встречи с врачом? Еще целых два часа до выхода из дома. Никогда вопроса о том, как провести время, у Гульсум не возникало. Она смотрела телевизор, читала по-английски какой-нибудь детектив, гуляла по Москве. А теперь, когда она позвонила этому доктору и он отреагировал столь восторженно, она так разволновалась, что не могла ни на чем сосредоточиться. Лучшее средство от скуки — физические упражнения, вспомнила она слова Катрин и занялась гимнастикой. Для этого пришлось снять джинсы и остаться в трусиках. Она опять подумала о большом зеркале. Но решила взять себя в руки и начать заниматься. Начала с упражнений стоя, потом занялась интенсивным растяжением. Затем стала отрабатывать удары и блоки. Действительно, тренировка прогнала все ненужные мысли, и Гульсум решила использовать ее всегда в критические моменты, такие, как этот, возникший у нее только что. Она сделала несколько глубоких вдохов и пошла в душ смывать пот. Через полчаса можно было идти на встречу с доктором. Интересно, как он может быть мне полезен, подумала Гульсум-Никита. А когда смывала мыльную пену, ответила сама себе: он будет моим первым мужчиной. Я так хочу.
Дима не мог скрыть своей радости при встрече с чеченской девушкой. Он купил ей букет тюльпанов и сразу начал говорить, что часто думает о ней. Гульсум перевела разговор на его работу. Он слегка загрустил и все рассказал ей. Гульсум напрасно беспокоилась о том, что ей не о чем будет говорить с Димой. Говорил все время он. Когда он спросил ее, что она делает в Москве, она легко ушла от ответа: так, некоторые дела, подруга, родственники… Дима и не стал больше спрашивать. Он с удовольствием рассказывал ей о себе, о своей работе, своих впечатлениях о Чечне, о том, как его вызывали в ФСБ. Гульсум с интересом слушала. Надо же. Он ничего не боится, думала она. На легкомысленного человека не похож. Нет, просто он выше всех этих передряг. Его интересует в первую очередь работа. И, кажется, немного я.
Они шли по Большой Никитской к Кремлю. Подошли к консерватории. Дима спросил, любит ли она классическую музыку. Гульсум ответила, что несколько раз была в консерватории, когда училась в МГУ.
— Вы так странно сказали — когда училась… — заметил Дима. — Вы же на третьем курсе. Значит, еще учитесь.
— Да, конечно, — заставила себя улыбнуться Гульсум, — конечно, учусь. Я сказала в прошедшем времени, потому что Моцарта здесь слушала в прошлом году, да и сейчас каникулы. А потом меня что-то вдруг потянуло на рок-музыку. Сама от себя не ожидала. Несколько раз подруга пригласила в клуб, я послушала, и некоторые группы мне понравились.
— Да, я вас понимаю, Гульсум, почему нет? Вот старший брат у меня — тот слушает в основном только классику, ну и немного «Аквариум», но это, по-моему, из-за текстов. А я все люблю. Была бы музыка хорошая. Иногда даже в попсе что-нибудь такое попадется, и напеваешь, как дурак, целый день. Вы будете смеяться или вообще прекратите со мной общаться, но я это «Муси-пуси» Кати Лель как маньяк неделю напевал. Что-то в ней есть сексуальное. Брат меня за это ругал, как будто я виноват. Не старший, о Паше я вообще не говорю, ему и признаться в таком страшно, засмеет на всю жизнь. Нет, я сказал среднему брату Шурику — нас трое братьев. Он все-таки ди-джей. Сначала он хохотал, а потом сказал, что у меня очень примитивный вкус. А он не примитивный, нет, Гульсум, я и классику слушаю, и старый хард-рок, и Тома Уэйтса, и Коэна, но и такое иногда люблю.
