Она шагнула к залитой солнечным светом сумке, растрепав волосы проходящей мимо Киске.

— Я так понимаю, что тело надо снимать, ведь обещанный мужик так и не появился? — заорал Макс в сторону лачуги, когда Людмила забросила в трактор свою сумку.

— Какой мужик? — переспросила она, поворачиваясь к трактору.

— Да этот, который делает заключения о смерти, — ответил Макс. Он приложил ладони ко рту и снова заорал: — Так я говорю: мы снимаем деда с трактора?

— Да, если на дороге никого не видно! — крикнула в ответ Ирина. — И сними с его головы пальто, оно Людмиле пригодится.

— Нет, оставь пальто на месте, — сказала Людмила.

— Возьми его себе, ты ж замерзнешь, — сердито бросила с крыльца Ирина.

Людмила помогла поднять тело с ковша и положить его на промерзшую землю у забора. Она возилась с пальто, а когда Макс отвернулся, быстро стянула его и бросила за спину. Лицо Александра по-прежнему приводило ее в ужас.

Солнечный маслянистый свет заливал лачугу, пока Ирина, Ольга и непривычно тихая Киска наблюдали, как трактор подпрыгивает среди облаков и впадин тумана, направляясь вниз по холму к дороге. Ни Людмила, ни Макс ни разу не оглянулись. Их мать стояла, болезненно моргая, пока они не пропали из вида. Через четыре минуты плотный воздух Иблильска, в котором слова и запахи висели неподвижно с осени до весны, поглотил трактор без остатка.

— Семья распалась, — проскрипела Ольга, поворачивая к лачуге. — Дай мне ваучер, Ира. Если я его сейчас подпишу, ты еще успеешь сбегать на склад.

— «Лэнд-Крузер» или «Ниссан-Патрол»! — рявкнул Макс, перекрикивая двигатель трактора. — Самые лучшие. Длинная колесная база, окна с электроподъемниками. Думаешь, это только для жирных богатеев? Я прям щас такой достану.

Тигриные полосы янтарного света слепили через голые деревья у дороги. Людмила не увидела даже следа инспектора, идущего вверх по холму. Она прищурилась и посмотрела вперед, в темноту, где лежало ее будущее. Она ощутила себя странницей, ушедшей в свои ощущения, взвешивающей невесомые краски, набирающей эмоциональный багаж, который не выразить словами. Никто никогда не заподозрит в ней таких настроений, потому что они надежно прикрыты маской отчужденности.

Вскоре показался знакомый деревянный телеграфный столб, а за ним пришедший в негодность и заброшенный зерновой элеватор. Людмила дважды моргнула, нахмурилась и повернулась к Максу.

— И какой же дорогой мы едем?

— Например, — проорал Макс, — в последней битве за Грозный «Ниссан-Патрол» заставил почти что целый батальон русских обосраться и визжать как баб!

— Максим!!! — Людмила дала ему подзатыльник. — Мы едем не той дорогой!

— Нет, я еду абсолютно той дорогой, — сказал Макс, уклоняясь от сестры.

— Но ты меня привез в деревню — я из Иблильска никуда не доберусь!

Макс пожал плечами:

— Именно сюда мы и приехали, о Дитя Света.

— Ага, а когда ты слишком быстро вернешься домой без топлива, ты расскажешь старухам, что до Кужниска и обратно тебя донес ветер.

— Мы в Кужниск и не собирались.

— Я уже поняла. Я поняла это потому, что ты привез меня в эту дебильную деревню!

— Лозаныч тебя отсюда подвезет. — Макс легко переехал воронку на дороге.

— Да, конечно, прям щас. Ведь все годы, что я его помню, он в задумчивости сидел в своей комнате, мечтая отвезти меня в романтический Кужниск.

Яростно вдохнув, Макс втянул из носа сопли и могучим плевком послал этот снаряд в дорожный знак.

— Нет, — ответил он, — просто я его об этом попрошу. А теперь заткни свою вонючую пасть. Заебла ты меня своим бабским визгом.

Людмила сидела, нахмурившись, пока трактор не сделал гусеницами девять поворотов. Затем снова заорала:

— Я должна найти работу в городе! Ты должен продать трактор! Да подумай ты хоть раз своей усратой башкой, Макс!

— Лозаныч купит трактор. А Кужниск — не город, и не пизди.

— Ага, тот самый Пилозанов, который пропил свое бабло и здоровье вместе с моим отцом и который теперь волшебным образом доставит меня в город, хотя у него за всю его долгую жизнь даже и машины-то не было?

— У него будет трактор, — пожал плечами Макс. — И Кужниск — не город.

Надежда Крупская остановилась на углу у склада. Она поставила сумку и выдохнула клубы пара, словно паровая машина, глядя, как трактор едет по деревне, скорее даже — деревушке, с тех пор как населения в ней осталось меньше тридцати человек.

Надежду частенько можно было увидеть на дороге, с того дня как год назад случайный снаряд пробил крышу ее дома и устроился в полу кухни. Он не разорвался, и это означало, что она не только выжила и сможет осуществить свой медленный и шумный путь к могиле — путь, к которому стремились все ибли и к чему относились ревностно и с уважением, — но еще и получила огромный потенциал для бесконечного отчаяния, а также повод как можно чаще уходить из дома и выносить свои страдания на всеобщее обозрение. В сочетании с усиливающимся склерозом, если не помешательством, ее репертуар на тот момент представлял собой доведенный до совершенства монолог, настоящий праздник для мучеников.

И все же дела шли не так уж и гладко: снаряд встал под углом к дверце плиты, что сделало кухонные обязанности особо утомительными. А если припомнить дыру в крыше, то неудивительно, что в конце концов ей пришлось переехать в крошечный сарай. Теперь она по-прежнему жила в зоне вероятного взрыва, но все же подальше от эпицентра бедствия, коим она до этого наслаждалась.

Людмила глядела на нее, не здороваясь, пока оплывшая фигура на дороге, похожая на тряпичную бабу для чайника, не сменилась серым панельным домом советских времен, состоящим из тридцати шести квартир — все были заброшены. Это было самое оптимистичное строение в деревне все с тех же советских времен. Казалось, что Иблильск, кроме этого жуткого сооружения, органически вырос из грязи, разбросанный мусор пустил корни и превратился в несколько зданий, стоящих неподалеку от развалин заброшенного завода по изготовлению двигателей. На фасаде пяти сооружений вдоль дороги осталось несколько букв от названия завода, а на одном из них даже можно было прочитать целое слово — «двигателей».

Шум радио разносился по дороге. Играла электрическая гитара, которая визжала и скрипела, как брошенная в воду пригоршня пуль. Вопили два отчаянных голоса — женский и мужской. «Obsession» — единственное слово, которое можно было понять из песни. Песня, звучащая в сердце Иблильска, придавала романтический ореол драматическому отъезду, своего рода томное тропическое желание, которое пронизывало Людмилу с головы до пят. Она знала, что дело не просто в уходе из дома. Здесь замешана разбитая любовь.

Трактор проехал мимо безликой груды одежды и лужицы блевотины в снегу (постель и завтрак, как называл это отец Людмилы) к задворкам, где жил Виктор Пилозанов. Дом был под номером двенадцать и отличался от прочих зеленой дверью. Пилозанову как-то раз пришлось съездить в город, где продавалась зеленая краска, он потратил на нее нехилые деньги, а затем любовно обмазал дверь несколькими слоями. Именно это вызвало первую волну слухов о том, что он спивается. Следующим диагнозом стал холостяцкий маразм, поставленный после того, как он купил красной краски и нарисовал номер двенадцать, и оказалось, что это единственный дом с номером в радиусе девяноста километров. Он утверждал, что такие символы способствуют сохранению цивилизации и что только благодаря им родное гнездо останется теплым до лучших времен.

Дверь дома Лозаныча была нараспашку. Оставив трактор фырчать, Макс спрыгнул вниз и пнул ее:

— Лозаныч!

Огромный нос Пилозанова показался в проеме, и за ним появилось его покрытое оспинами красное лицо с редкими усиками.

— Чего? — спросил он.

— Я приехал за стволом. А вот твой аппарат — только что заправленный до краев, как и условились.

Пилозанов бочком вышел из двери. Людмила слезла с трактора, глаза ее метали искры.