– Тогда белого покупай, – говорит насмешливо. – Ненавижу котов.

– А я – тебя, – это признание даётся Натаниэлю очень легко. И он улыбается, когда это говорит, много ли людей вообще улыбаются, произнося что-то подобное? Уголок губ Кастиэля дёргается вверх, когда староста продолжает говорить: – Но ты был прав.

Скорее луна упадёт на землю, скорее Амбер перестанет быть такой непроходимой дурой, скорее Армин бросит приставку и пойдёт в спортзал,

скорее Кастиэль шагнёт к нему, возьмёт за ещё болящее запястье, чтобы впечататься губами в губы просто потому, что это сиюминутное желание кажется настолько сильным, что он вот-вот сойдёт с ума,

скорее это случится сразу и в один момент, чем староста признает его правоту.

Но он смотрит на Кастиэля со спокойным выражением лица – и больше не улыбается.

Но он смотрит на Кастиэля – и может говорить и делать то, что чувствует.

Но он смотрит на Кастиэля,

и Кастиэль краснеет пятнами.

– Конечно, – голос слегка срывается. – Я всегда прав, – он отворачивается, и ему почему-то хочется умереть.

Но больше – убить этого, этого, этого, который знает всё лучше всех.

Этого, который признал, что он прав.

Этого, который,

о господи.

– Вряд ли, – Натаниэль почти смеётся, а потом – выходит, оставляя Кастиэля одного.

На стенах класса, в самых уголках под потолком собираются тени. Весь класс из-за закатного солнца кажется оранжевым.

Кастиэлю хочется, чтобы в его жизни никогда не появлялось этого старосты,

чтобы он не чувствовал себя таким идиотом,

таким безобразно и по-дебильному счастливым просто потому, что кто-то признал и поблагодарил его.

***

Кастиэль пытается смотреть на него без зубового скрежета, но это чёрта с два.

Кастиэль пытается не смотреть на него, но это получается ещё хуже.