— Ну, если все уже записано…

Их беседа была прервана приходом Белизера, г-жи Вебер и ее малыша с большой головой. Забавно было слушать, каким покровительственным и фамильярным тоном обращалась Ида де Баранси к своим новым друзьям:

— Сделайте милость, голубчик Бель, не церемоньтесь. Госпожа Вебер! Прикройте, пожалуйста, дверь, а то мальчик чихнул.

Вид у нее был важный и величественный, точно у благосклонной королевы, которая снисходит до своих бедных подданных и желает, чтобы они чувствовали себя непринужденно. Г-жа Вебер и без того чувствовала себя непринужденно. Эта славная женщина ни перед кем не робела — она сознавала, что своими сильными руками всегда заработает себе на кусок хлеба. Юный Вебер тоже ни капельки не конфузился и старательно запихивал в рот хрустящую корочку пирога. Один только Белизер слегка пригорюнился, да и было отчего! Быть уверенным, что до свадьбы осталось всего каких-нибудь две недели, почти осязать близкое счастье и вдруг узнать, что все откладывается бог знает на сколько, — это просто ужасно! Он все время вертел головой, жалостно поглядывал то на г-жу Вебер, которая, как видно, довольно спокойно отнеслась к потере компаньона, то на сияющего Джека, который ухаживал за матерью с заботливым вниманием влюбленного. Поистине жизнь человеческая походит на качели, какие устраивают дети с помощью деревянного бруска и доски: один взлетает вверх только тогда, когда другой с размаху ударяется о твердый, неровный грунт. Джек возносился в сияющие высоты, а его злополучный компаньон падал с облаков на землю, возвращался к горькой действительности. Прежде всего Белизеру, которому было так уютно в квартирке, составлявшей предмет его гордости, предстояло отныне ютиться в чулане, выходившем на лестницу: свет и воздух проникали туда через крошечное оконце, не больше форточки. На всем этаже не нашлось другого свободного помещения, а Белизер ни за что на свете не согласился бы отдалиться от г-жи Вебер даже на несколько ступенек. Этого человека звали Белизер, но его с полным правом можно было бы назвать: «Безропотность», «Доброта», «Самоотверженность», «Терпение». Было у него и много других благородных имен, но он ими себя не величал, он ими не бахвалился, однако те, кто близко с ним соприкасался, мало-помалу начинали сами о них догадываться.

Гости ушли. Джек остался вдвоем с матерью, и она очень удивилась, заметив, что он быстро убрал со стола и разложил на нем объемистые учебники.

— Что ты собираешься делать?

— Разве ты не видишь? Я занимаюсь.

— Что это ты вздумал?

— Ах да, верно!.. Ты ведь еще не знаешь.

И он поведал ей тайну своего сердца, рассказал, что он работает и учится, рассказал, какая светлая надежда помогает ему на атом трудном пути. До сих пор он ей еще ничего об этом не говорил. Он слишком хорошо знал, как легкомысленна, пуста и болтлива его мать, и не открывал ей своих сокровенных чаяний. Он опасался, что она все передаст д'Аржантону; и одна мысль, что его чистое чувство станут обсуждать в этом пошлом доме, где все его ненавидели, возмущала и страшила Джека. Он не питал ни малейшего доверия к поэту и к тем, кто его окружал, он боялся за свое счастье. Но сейчас, когда мать возвратилась к нему, сейчас, когда она сбросила, наконец, с себя позорное иго и была только с ним, он мог побеседовать с нею о Сесиль, доставить себе эту радость. И он рассказывал ей о своей любви с упоением, с восторгом, которые так прекрасны, когда человеку двадцать лет! Пережитые страдания делали его чувство зрелым, а искренность придавала исповеди Джека необыкновенную выразительность. Увы! Мать ничего этого не поняла. Все возвышенное, все глубокое, что отличало любовь этого обездоленного, ускользало от нее. Хотя Ида была сентиментальна, но для нее любовь была совсем не тем, чем она была для Джека. Рассказ сына взволновал ее не больше, чем третий акт пьесы, идущей на сцене театра Жимназ, когда ннженю в белом платье и фартучке с розовыми бретельками выслушивает признания влюбленного в нее завитого фата в камзоле. Она таяла от удовольствия, она вся превратилась в слух и только разводила руками; эта юная, чистая любовь щекотала ей нервы:

— Ах, как мило, как мило! — то и дело восклицала она с улыбкой. — Какая из вас получится славная парочка! Невольно вспоминаешь Поля и Виргинию.[40]

Наибольшее впечатление произвела на нее история Сесиль — такая неожиданная, запутанная и необыкновенная! Она все время прерывала Джека, восклицая: «Знаешь, да ведь это просто роман, настоящий роман… Из этого можно состряпать такую сногсшибательную штуковину!» В «духовной среде» д'Аржантона были в ходу такие выражения, как «сногсшибательная штуковина». К счастью, влюбленные, повествуя о своих чувствах, витают в эмпиреях и улавливают в замечаниях слушателей лишь отзвук собственных слов. Джек вновь переживал и недавние радости и былые страхи, делился с матерью планами я мечтами, не обращая внимания на ее несуразные замечания, не понимая, что для нее вся история его любви — нечто вроде душещипательного романса и что ее лишь слегка трогает простодушие и наивность двух не искушенных в страсти сердец.

Джек жил своим домом всего неделю, как вдруг однажды вечером его встретил у заводских ворот сияющий Белизер.

— Я так доволен, Джек! — сказал шляпник. — Наконец-то у нас есть компаньон. Госпожа Вебер его видела и сказала, что он нам подходит. Дело слажено. Скоро мы поженимся.

Как раз вовремя! Несчастный Белизер совсем захирел и зачах. Лето уже шло к концу, на улицах появились мальчишки-трубочисты и продавцы каштанов, что угрожало еще больше отодвинуть его счастье: ведь для бродячего торговца эти современные кочевники воплощают смену времен года, подобно тому как для сельских жителей ее воплощают перелетные птицы. Он не роптал на свою участь, но обычный его возглас: «Шляпы, шляпы, шляпы!» — звучал так тоскливо, что хотелось плакать. Вот отчего в иные дни крики парижских уличных торговцев кажутся такими унылыми: эти люди вкладывают в незначительные слова всю тревогу и всю скорбь своего безотрадного существования. Важнее всего в этих одинаковых выкриках их интонация. Совсем по-разному звучит возглас: «Старье берем!» В самом деле, разве похож бодрый утренний крик на хриплый, сдавленный, безнадежный и монотонный вопль, который почти безотчетно издает скупщик старого платья, возвращаясь к себе домой? Джек, который, сам того не желая, причинил горе своему приятелю, обрадовался приятной новости почти так же, как сам Белизер.

— Вот оно что! Я бы хотел посмотреть на вашего нового компаньона.

— А вон он, — сказал Белизер, указывая на дюжего молодца в рабочей одежде, но без куртки; молодец топтался поодаль с молотком на плече и кожаным фартуком под мышкой.

Черты лица у него были на редкость невыразительные; его сонная, побагровевшая от постоянных возлияний физиономия пряталась в окладистой бороде, бороде всклокоченной, неопрятной, как будто вылинявшей. Борода эта воскресила в памяти Джека одного из завсегдатаев гимназии Моронваля, которого «горе-таланты» именовали «человеком, читавшим Прудона». Если внешне похожие люди обладают и схожим нравом, то новый сотоварищ Белизера, которого звали Рибаро, был, очевидно, человек незлой, но лентяй, любивший поважничать и покрасоваться, и к тому же редкий невежда и пьяница. Джек не стал делиться с бродячим торговцем своим неблагоприятным впечатлением, а тот не мог нарадоваться на своего нового жильца, которому он от полноты чувств то и дело крепко жал руку. Кроме того, г-жа Вебер уже одобрила выбор, а это было главное. Правда, славная женщина руководствовалась теми же мотивами, что и Джек; видя, как счастлив ее обожатель, она не стала особенно придираться и, махнув рукой на то, что внешность претендента не внушала большого доверия, удовольствовалась этим компаньоном за неимением лучшего.

Целых две недели перед свадьбой во дворах рабочих пригородов — Менильмонтан, Бельвилль, Ла Виллетт — раздавались радостные крики: «Шляпы! Шляпы!» Они разносились звонко и весело, как громкий победный клич проснувшегося петуха, как античный возглас «Гимен! О Гименей!»,[41] слетавший с неискушенных уст. И наконец он пришел — незабываемый, великий день! Вопреки всем благоразумным доводам г-жн Вебер Белизер решил отпраздновать свадьбу широко, и стальные кольца на его длинном кошеле из красной шерсти передвинулись в самый низ. Зато это была всем свадьбам свадьба!