Спасо-Преображенский монастырь, плачущий по Петру Петровичу Буланову, витающему в поднятых «Пелетоном» облаках фирменной муромской пыли, возвышался на левом склоне превращенного в съезд оврага, правый занимали давно уронившие совсем не ньютоновские яблочки фруктовые сады. Летом и ранней осенью их аромат эклектично смешивался с одуряющим «фрагрансом» отхожих мест, конструкция которых не претерпела никаких изменений со времён княжения Глеба – как и конструкция облепивших оба склона жилых домов. Один из участников самого первого «Пелетона», чернокожий парнишка из Нью-Йоркского Гарлема, испытал настоящий шок от лицезрения и обоняния гарлема нуровского – так называемой Макуры – и устроил на спуске грандиозный завал. Понятное дело – тут «завосьмерит» не только велосипедное колесо, но и человеческая крыша.

Макура – это жаргонное имя, данная народом кличка, «погоняло» текстильной фабрики «Красный луч» и прилегающей к ней территории, включающей в том числе и Октябрьский съезд. Не добегая до берега Оки, съезд дает два ответвления: одно налево – на Набережную улицу; другое, совсем короткое – к воротам и проходной «Красного луча».

В эпоху чрезмерно развитого социализма фабрика выпускала массу тиковых тканей – в основном идущих на чехлы для солдатских тюфяков (дамы могут зажать носы). Фабрика считалась преуспевающим, крепким предприятием и нередко выигрывала социалистическое соревнование по объёму сбрасываемых в Оку неочищенных жидких стоков у самого ЗИБа – не в последнюю очередь потому, что в отличие от удалённого от реки оборонного нуровского монстра стояла на самом её берегу: сливай не хочу!

Даже среди других муромских гарлемов, из которых, собственно, и слагается городишко, Макура считалась, пожалуй, самой «гарлемской». Условия и техника безопасности подневольного труда на фабричонке почти полностью отсутствовали. Она наполняла окрестности специфическим, присущим только прядильным и ткацким предприятиям шумом, в цехах же царил непереносимый шумовой и прочий ад. Лишь в «красилке» было чуть потише, зато мощнейшее сероводородное «амбре» едва ли не сбивало с ног человека, не подготовленного существованием в советской коммуналке. Совершив ещё школьником экскурсию на это «передовое социалистическое предприятие», Геныч по выходе на свежий воздух не смог вспомнить ничего из увиденного в инфернальной душегубке – находясь там, он мобилизовал все силы и постарался отключить сознание, чтобы не блевануть и не показаться классному руководителю и одноклассникам слабаком и маменьким сынком. Вельзевул не глядя махнулся бы с красильным цехом «Красного луча» котлами, ваннами и чанами, в которых он годами отмачивал грешников, но в безрыночной тогда экономике страны советов подобный бартер был невозможен, и фабричонка отстояла законное право называться сущим адом.

Даже не избалованные материальным достатком и бытовым комфортом муромские девчонки не хотели делать ткани для солдатских матрацев в таких нечеловеческих условиях. Но фабричонка не испытывала недостатка в рабочей силе – как всегда выручали «гастарбайтеры», вернее, «гастарбайтерши». В Муром валом валили не пригодившиеся на родине смуглянки-молдаванки из «цветущей социалистической Молдавии». Деваться на фоне сплошного процветания им было некуда, вот они и устремлялись в по-скобариному прижимистый, холодный, неприветливый и негостеприимный Муром.

Местная шпана и пэтэушники (отыщи семь различий первых от вторых) была довольна до соплей. Общаги Макуры являлись по существу самыми дешёвыми и доступными публичными домами на российской земле – Репербан отдыхает! Молдавские девахи конструктивно ничем не отличались от муромских и всех прочих девушек, поэтому их стыковки с аборигенами проходили глаже стыковки «Союза» с «Аполлоном». Тем же, кому не доставалось ухажёров, и тем, кого ставил на учёт не справляющийся с возрастающим объемом работы муромский вендиспансер, особенно горевать не приходилось. Они приносили с фабрики холостые шпули, служившие для наматывания пряжи, и пускались во все тяжкие. Некоторые крепко подсаживались «на шпулю» и сидели на ней до самого замужества или вынужденного отъезда в плодово-ягодную Молдавию.

До распада СССР сырьё и полуфабрикаты поставлял Макуре солнечный Узбекистан. Но после прогремевшего на весь мир шабаша трёх поддатых беловежских «зубров» хитрожопые чучмеки приостановили поставки «белого золота». Они отказались продавать оставшейся на бобах матушке России хлопок втридёшева. К тому же «белое золото» всегда считалось важным оборонным сырьем – понимающему достаточно. Так что ушлые потомки Ходжи Насреддина, никогда не упускавшего возможности обмануть ближнего своего, без устали грели руки, торопливо толкая ценнейшее стратегическое сырье «цивилизованным» западным странам, уже построившим сверкающее стеклом и алюминием здание «народного капитализма».

Макура в те времена почти загнулась – как некогда Геныч в её красильном цехе. Смуглянки-молдаванки разъехались кто куда, цеха позакрывались, в полуопустевших общагах воцарилась смертная, абстинентно-фригидная скука. Тяжкий стон цинично обманутого пролетариата эхом прокатился по теряющей «брэнд» Макуре.

Но худа без добра не бывает: Ока на «траверзе» главного корпуса фабрики немного очистилась от ядовитой грязи и даже (о чудо!) стала в том месте замерзать – раньше промышленные стоки всю зиму напролёт не давали льду затянуть благоухающую сероводородом «майну». Пьянсто, блядство и хулиганство пошло на убыль. Оглохшие от многолетнего шума обитатели Макуры, пополнившие нестройные ряды безработных, недоуменно вслушивались во вчуже странные «звуки тишины», безуспешно пытаясь научиться наслаждаться ими.

Но скоро воцарившуюся вокруг остывающего полутрупа тишину нарушило требовательное урчание голодных желудков – холостые шпули-то жрать не будешь!

Макура – «город невест» Иваново в миниатюре – приготовилась к мучительной голодной смерти и забвению. Даже деревянные сортиры перестали пахнуть. Зато Спасо-Преображенский монастырь постоянно увеличивал и даже раздувал штаты: на фоне всеобщего хаоса и разрухи монашеская жизнь казалась потерявшим надежду людям подлинным раем.

Однако всевидящий Господь всё-таки обратил внимание на рекордно высокий рост числа иноков и инокинь в граде Муроме и не пожелал вычеркнуть Макуру из списка живых. Откуда-то появилось сырьё; закрутились освобождённые от любовной повинности шпули; с прежней мощью и экологически вредной наглостью начала блевать в Оку залповыми сливами восставшая из ада и вновь переплюнувшая ад красилка; уровень извергаемого фабричонкой шума быстро достиг прежних запредельных, неперевариваемых людьми децибел; день ото дня густеющие ароматы отхожих мест радостно сигнализировали обитателям прочих муромских гарлемов о возрастающем материальном благополучии работников акционированной, капиталистической, набирающей дивидендский жирок Макуры.

У самого подножия спуска, где дорога поворачивает налево, чтобы далее шагать параллельно текущей на север реке, струилась по влажному асфальту довольно большая пёстрая лента.

Змея!

Но не гадюка – уж: два жёлто-оранжевых пятна на голове не позволяли ошибиться в идентификации припозднившейся устроиться на зимовку рептилии. Не чёрная кошка, но она перебежала, вернее, переползла Генычу дорогу, и у него вновь нехорошо шевельнулось под ложечкой: пути сегодня точно не будет.

Уж устремился к урезу воды, а Геныч с неслышимым миру вздохом повернул-таки налево, огибая прогорающий от недостатка посетителей ресторанчик с навеянным близкой рекой названием «Якорёк».

У входа в кабак в гордом бюргерском одиночестве отстаивался после неудачного «сношения» с российскими дорогами пятисотый сивый «мерин», высокомерно озаряя серо-стальным блеском окружающий макурианский ландшафт. В этих интерьерах он выглядел более нелепо, чем выглядела бы ракета «Протон» возле курной избы русского крестьянина IX-го века.