-Прости, дедушка, - пробормотала она.
Она вместе со светлячками плутала меж люпинов как испуганный заяц, а толпа надвигалась все ближе. И Агнесса начала думать, что уже все пропало, когда перед ней показалась межа. Она ступила на нее и думала о словах незнакомца, что не следует ступать на межу.
Но светлячки о том и не думали, они повели ее между люпином и рапсом совсем в иную сторону, но теперь они не бежали, а чинно и медленно шли по обе стороны. Агнесса уже не просто сомневалась, она проклинала и ругалась про себя, на всё и на себя, и на незнакомца и на эту ночь.
Вдруг светлячки остановились и замерцали. Агнесса тоже встала, но они тут же запрыгали на месте словно говоря ей о чем-то. Растерявшись, она присела, и тогда они успокоились. Ничего так и не произошло и через пару минут фонарики побежали дальше. Теперь Агнесса оказалась на перепутье множества тропок, и она обязательно заблудилась бы, если бы не помощь светлячков. Они уверено бежали змейкой среди рапса и, сверкая своими фонариками и хихикали, словно хотели поддержать свою спутницу. Агнесса едва поспевала за ними. Они кружили с одной межи на другую, то останавливаясь и прячась неизвестно от кого, то наоборот ускоряя шаг. Она много слышала в детстве о волшебных дорогах, которые могли увести и в волшебный край и в ад и куда захочешь, но понимать их могли только такие же необыкновенные создания. Любой человек как она пропадал на этих тропках навсегда.
Скоро Агнесса поняла, что не слышит ни песен, ни смеха, ни музыки. Вокруг стояла тишина, в которой раздавался только шелест рапса и хихиканье светлячков.
Наконец они вывели ее на знакомую дорогу, недалеко от стражниц-ольх, за которыми выглядывала крыша замка.
Агнесса готова была расплакаться от облегчения, но светлячки остановились вокруг нее в зарослях рапса и хихикали, подпрыгивая. Видно речь им заменял смех.
-Спасибо вам за помощь, - сказала она и положила на придорожный камень грошик. Не успела она моргнуть, как он исчез.
Светлячки вновь громко захихикали, зашуршали и бросились врассыпную. Их огоньки солнечными зайчиками петляли меж стеблей, но вскоре исчезли во мраке. Агнесса оглянулась. Небо растеряло свою страшную черноту и на западе все еще тлела темная синева, звезды словно сгорели за секунду, превратившись в тлеющие угольки.
Агнесса медленно миновала ольховую ограду. Над головой вспыхнули Кассиопея и Ковш, а перед ее глазами поднимался замок, от его средневекового обличия уже ничего и не осталось кроме стен, но над серо-белой крепостью в стиле романтизма восходила крошечная лучина умирающей Луны, но все же пытающееся из последних сил сиять.
Вместе с облегчением, Агнесса испытывала и странное разочарование и грусть. От того, что больше никогда не увидит это ясное море драгоценностей, эту насмешливую хрустальную Луну, и этот странный дикий мир. Но все же она точно знала, что никогда и ни за что не отправится его искать, ибо ей он не принадлежит. Как люди некогда услышавшие мелодию эльфов, и страдавшие от этой красоты до конца своих дней, так и ей никогда не забыть увиденного и порой томиться от неясной тоски.
Она, наконец, достигла первых домов и снова облегченно вздохнула. Она жива и хоть на ней висело обещание, все было хорошо.
Агнесса не заметила, когда подходила к двери своего дома, что позади нее в тени соседнего дома на старой колоде сидел ее новый знакомый. Он наблюдал, поигрывая свирелью в руке, как она открывает дверь и ее озаряет теплый домашний свет и он слышит, как старая женщина называет ее "Анежка".
***
Скорбное бесчувствие
Комната была похожа на выцветшую фотографию, будто прямиком из прошлого века - коричневая в середине, с ярким пятнышком лампы в самом центре, а по краям тусклая с переходом в черную кайму. Рутгеру было сложно сказать стала ситуация хуже или она уже попросту не может быть ХУЖЕ или комната такая и есть.
Музыка не пела, а скрипела, доносясь с допотопного патефона. Рутгер смотрел на композицию из трех фарфоровых статуэток, вокруг стояло еще множество подобных, но он пялился исключительно на этот китч. Он не очень был сведущ в вопросах искусства, не мог оценить красоту арии, разливавшейся по плоской по его ощущениям комнате, поэтому пристально разглядывал белоснежно-заплаточную безвкусицу, чья цветовая гамма пела полновесной гаммой чувств, превращаясь в идеальную симфонию.
Когда-то один из тысячи врачей заявил ему мол де у вас деперсонализация, психическая анестезия, anaesthesia dolorosa psychica. Глядя на безвкусную поделку, Рутгер думал, что не ошибся тогда, сменив врача.
-Могу подарить понравившуюся, - в голосе хозяина так и сквозила усмешка, раздражающая все чувства.
-Они достались мне по дешевке. Купил их в Германии, в Дрездене если быть точнее. Безвкусная реплика.
-Почему же не оригиналы?
-С ними труднее. Мейсенский фарфор и экспозиция в музее. А у меня коллекция.
Фарфоровое трио застыло в паутине несчастной (и бессмысленной) любви. И этот образ - застывшие в вечности, ему был близок. В вечности чувств, в вечности болезни, в вечности и не в состоянии переиграть сценку.
"Скорбное чувствие".
На сцене Коломбина выбирает Арлекина, а Пьеро недалеко с разбитым сердцем.
В вечности и без возможности переиграть сценку.
Театр в один день поменял правила, и импровизация была объявлена вне закона природы, и как бы Рутгер не исхитрялся, конец все был один. Его жизнь странно раздвоилась - в одной он всегда был несчастен и побит, а во второй... а во второй они с Арлекином сидели вдвоем в одиночестве, не всегда зная куда себя приткнуть, а Коломбина из нее всегда исчезала. Исчезала в реальности, где было ее место. В то время, как и Пьеро и Арлекин оставались частями картонной декорации, которой разумеется не было места в мире, где царила настоящая, не условная импровизация. Они были частью того искусственного, поддельного мира, существующий условно два часа, а потом опускался занавес, места пустели, софиты гасли, балаган уезжает; и самой малой частью (меньше четверти) они принадлежали (вопреки разуму) миру жизни. И эта театральная жизнь ломала второе существование. Рутгер не очень понимал, почему именно их жизнь.
-Нет, спасибо, я не настолько в отчаянии, чтобы заниматься самобичеванием.
Хозяин понимающе хмыкнул. Рутгер оторвал взгляд от уродливых статуэток и вернулся к креслу, напротив хозяйского и взял протянутую сигарету.
-Никогда не понимал, зачем ты все это коллекционируешь.
Всюду громоздились фигурки, развешаны маски и картины.
-La passione. Страсть - маленькая и немного безрассудная.
"Опять за свое".
-Эти статуэтки уродливы, - сказал актер, щелкая зажигалкой.
-Ну знаешь, я принципиально отказываюсь слышать критику от того, кто мейсенский фарфор не отличит от лиможского, - мужчина откинул голову и выпустил сигаретный дым.
Каштановые волосы чуть вились, лицо фактурное и мужественное, с правильными чертами - прямой нос, твердый подбородок. Дикая красота мужчины.
- И все же я звал тебя не для того, чтобы выявлять твое невежество...
-А для того, чтобы опять зазывать меня на свои спектакли, - скучающе ответил Рутгер, - а я опять скажу, что мне скучно.
Рутгер метко бил по самолюбию хозяина, который тут же закинул ногу на ногу и всем своим видом выдавал спокойствие, но перед этим раздраженно дернулся, для незнакомого человека движение совсем незаметное, но не для Рутгера - в чем-то его собеседник до ужаса был предсказуемым.
-А жизнь обычного, непримечательного юриста должно быть поражает воображение фейерверком красок и событий? Провались я пропадом, но как подумаю о тебе в этом тугом галстуке, так у меня сердце холодом обдает, а ты ведь знаешь какой я толстокожий. Да... Твоя жизнь - это мерзость, скучная и опостылевшая картина серого утра, тоскливый день и долгожданный вечер, когда ты самоубийственно бросаешься в сон. Если таким образом мечтаешь убежать от себя, то проиграл еще когда подсчитывал монетки на ставку.
