Белая куртка официанта шла ему несравнимо больше, чем поношенный костюм из реденькой полосатой ткани, в котором он сейчас поднялся на эстраду; он был без воротничка, но повязал шею огненно-красной шелковой косынкой, концы которой запрятал под пиджак. Марио остановился неподалеку от кавальере, но так как тот продолжал сгибать крючком палец перед своим носом, юноша вынужден был придвинуться еще ближе и стал возле самых ног повелителя, почти вплотную к сиденью стула, и тут Чиполла, растопырив локти, обхватил Марио и повернул так, чтобы нам из зала видно было его лицо. Затем весело, небрежным и властным взглядом окинул юношу с головы до ног.

— Как же так, ragazzo mio?[81] — сказал он. — Мы только сейчас знакомимся? Но можешь мне поверить, я-то с тобой познакомился давно… Ну да, я давно тебя приметил и убедился в твоих отличных данных. И как же я мог о тебе забыть? Все дела, дела, понимаешь… Но скажи мне, как тебя зовут? Меня интересует только имя.

— Меня зовут Марио, — тихо ответил юноша.

— Ах, Марио, прекрасно. Да, имя это часто встречается. Распространенное имя. Древнее имя, одно из тех, что напоминают о героическом прошлом нашей родины. Браво! Salve![82] — И, приподняв кривое плечо, Чиполла вытянул вперед руку с повернутой вниз ладонью в римском приветствии.

Если он несколько захмелел, то тут нет ничего удивительного; но говорил он по-прежнему четко и свободно, пусть даже во всем его поведении и тоне появилась какая-то сытость и ленивая барственность и в то же время что-то хамоватое и наглое.

— Так вот, Марио, — продолжал он, — как хорошо, что ты пришел сегодня вечером, да еще надел такой нарядный галстук, он очень тебе к лицу и сразу покорит всех девушек, очаровательных девушек Торре-ди-Венере…

Со стоячих мест, примерно оттуда, где весь вечер простоял Марио, раздался громкий хохот — это смеялся Джованотто с воинственной шевелюрой; стоя там с переброшенным через плечо пиджаком, он без стеснения грубо и язвительно хохотал:

— Ха-ха-ха-ха!

Марио, кажется, пожал плечами. Во всяком случае, он передернулся. Возможно, что на самом-то деле он вздрогнул, а пожимание плеч должно было служить последующей маскировкой, призванной выразить одинаковое безразличие и к галстуку, и к прекрасному полу.

Кавальере мельком посмотрел вниз, в проход.

— Ну а до того зубоскала нам нет дела. Он просто завидует успеху твоего галстука у девушек, а может быть, тому, что мы здесь с тобой на эстраде так дружески и мирно беседуем… Если ему уж очень хочется, я ему мигом напомню его колики. Мне это ровно ничего не стоит. Но скажи, Марио, сегодня вечером ты, стало быть, развлекаешься… А днем ты работаешь в галантерейной лавке?

— В кафе, — поправил его юноша.

— Ах так, в кафе! Тут Чиполла, значит, попал пальцем в небо. Ты — cameriere,[83] виночерпий, Ганимед — мне это нравится, еще одно напоминание античности, — salvietta![84] — И Чиполла, на потеху публике, опять простер вперед руку в римском приветствии.

Марио тоже улыбнулся.

— Раньше, правда, — добавил он, справедливости ради, — я некоторое время служил приказчиком в Портеклементе.

В его словах сквозило свойственное обычно людям желание как-то помочь гаданию, найти в нем хоть крупицу истины.

— Так-так! В галантерейной лавке?

— Там торговали гребнями и щетками, — уклончиво отвечал Марио.

— Ну вот, не говорил ли я, что ты не всегда был Ганимедом, не всегда прислуживал с салфеткой под мышкой? Даже если Чиполла иной раз попадет пальцем в небо, все же он не совсем завирается, и ему можно хоть отчасти верить. Скажи, ты мне доверяешь?

Неопределенный жест.

— Тоже своего рода ответ, — заключил кавальере. — Да, доверие твое завоевать нелегко. Даже мне, как я вижу, придется с тобой повозиться. Но я замечаю на твоем лице печать замкнутости, печали, un tratto di malinconia.[85] Скажи мне, — и он схватил Марио за руку, — ты несчастлив?

— No, signore![86] — поспешно и решительно отозвался тот.

— Нет, ты несчастлив, — настаивал фигляр, властно преодолевая эту решимость. — Будто я не вижу? Молод еще втирать Чиполле очки! И конечно, тут замешаны девушки, нет, одна девушка. У тебя несчастная любовь?

Марио отрицательно затряс головой. Одновременно рядом с нами опять раздался грубый хохот Джованотто. Кавальере насторожился. Глаза его блуждали по потолку, но он явно прислушивался к хохоту, а потом, как уже раз или два во время беседы с Марио, наполовину обернувшись, щелкнул хлыстом на свою топочущую команду, чтобы у них не остыло рвение. Но при этом он чуть не упустил своего собеседника, так как Марио, внезапно вздрогнув, отвернулся от него и направился к лестнице. Вокруг глаз юноши залегли красные круги. Чиполла едва успел его задержать.

— Стой, куда! — сказал он. — Это еще что? Ты хочешь удрать, Ганимед, в счастливейшую минуту твоей жизни — она сейчас наступит? Оставайся, и я обещаю тебе удивительные вещи. Я обещаю доказать тебе всю нелепость твоих страданий. Девушка, которую ты знаешь и которую и другие знают, эта… ну, как же ее? Постой! Я читаю ее имя в твоих глазах, оно вертится у меня на языке, да и ты, я вижу, сейчас его назовешь…

— Сильвестра! — выкрикнул все тот же Джованотто снизу.

Кавальере и бровью не повел.

— Есть же такие бессовестные люди! — произнес он, даже не взглянув вниз, а словно бы продолжая начатый разговор с глазу на глаз с Марио. — Такие бесстыжие петухи, которые кукарекают ко времени и без времени. Только мы хотели ее назвать, а он возьми и опереди нас, и еще, наглец какой, воображает, будто у него какие-то особые на то права! Да что о нем говорить! Но вот Сильвестра, твоя Сильвестра, уж признайся, вот это девушка! Настоящее сокровище! Сердце замирает, когда смотришь, как она ходит, дышит, смеется, до того она хороша. А ее округлые руки, когда она стирает и откидывает назад голову, стряхивая кудряшки со лба! Ангел, да и только!

Марио уставился на него, сбычив голову. Он словно забыл, где он, забыл о публике. Красные кольца вокруг его глаз расширились и казались намалеванными. Мне редко случалось такое видеть. Рот с толстыми губами был полуоткрыт.

— И этот ангел заставляет тебя страдать, — продолжал Чиполла, — или, вернее, ты сам из-за него страдаешь… А это разница, дорогой мой, огромнейшая разница, уж ты мне поверь! Любви свойственны такие вот недоразумения, можно даже сказать, что недоразумения нигде не встречаются так часто, как именно в любви. Ты небось думаешь: а что смыслит Чиполла, с его маленьким телесным изъяном, в любви? Ошибаешься, очень даже смыслит, да еще так основательно и глубоко смыслит, что в подобных делах не мешает иной раз к нему прислушаться! Но оставим Чиполлу, что о нем толковать, подумаем лучше о Сильвестре, твоей восхитительной Сильвестре! Как? Она могла предпочесть тебе какого-то кукарекающего петуха, и он смеется, а ты льешь слезы? Предпочесть другого тебе, такому любящему и симпатичному парню? Невероятно, невозможно, мы лучше знаем, я, Чиполла, и она. Видишь ли, когда я ставлю себя на ее место и мне надо выбрать между такой вот просмоленной дубиной, вяленой рыбой, неуклюжей черепахой — и Марио, рыцарем салфетки, который вращается среди господ, ловко разносит иностранцам прохладительные напитки и всей душой, пылко меня любит, — Господи, сердце само подсказывает мне решение, я знаю, кому должна его отдать, кому я давно уже, краснея, его отдала. Пора бы моему избраннику это заметить и понять! Пора бы меня заметить и признать, Марио, мой любимый… Скажи же, кто я?

Отвратительно было видеть, как обманщик охорашивался, кокетливо вертел кривыми плечами, томно закатывал глаза с набрякшими мешочками и, сладко улыбаясь, скалил выщербленные зубы. Ах, но что сталось с нашим Марио, пока Чиполла обольщал его своими речами? Тяжко рассказывать, как тяжко было тогда на это глядеть; то было раскрытие самого сокровенного, напоказ выставлялась его страсть, безнадежная и нежданно осчастливленная. Стиснув руки, юноша поднес их ко рту, он так судорожно глотал воздух, что видно было, как у него вздымается и опускается грудь. Конечно, от счастья он не верил своим глазам, не верил ушам, позабыв лишь об одном, что им в самом деле не следовало верить.