Этими словами он сверлил их будто сверлом, потрясая при этом кулаками, закрепленными на необычайно широких запястьях. И все же он был откровенен не до конца, выводил за скобки многое из того, о чем думал, да, собственно, суть, из опасения нагнать на них страху. О последствиях незримости, то есть духовности, чистоты и святости он ничего им не говорил и предпочитал не напирать на то, что в качестве присягнувших служителей Незримого им придется стать обособленным народом духа, чистоты и святости. Он умалчивал об этом, дабы их не напугать; ибо то была столь жалкая, угнетенная, запутавшаяся в своем богопочитании плоть — кровь его отца, что он ей не доверял, хоть и любил. Даже говоря о том, что Яхве, Незримый, возжелал их, он приписывал Богу, влагал в Него то, что, возможно, и было Божиим, но вместе с тем по меньшей мере и его собственным: он сам жаждал крови своего отца, как каменотес жаждет безобразной глыбы, из которой замыслил изваять изящный, возвышенный образ, плод труда рук своих, — отсюда дрожь жадного желания, наряду с огромной душевной тяготой после повеления наполнявшего его душу, когда он покидал Мадиам.

Что он еще пока утаивал, так это вторую половину повеления, ибо оно было двойным. Оно гласило не только, что Моисей должен возвестить племенам о вновь обретенном Боге отцов и что Он возжелал их, но еще и то, что ему через многие пустыни надлежит вывести их на вольные просторы, из египетского дома рабства в землю обетования, землю отцов. Это поручение было завязано на возвещении и неразрывно с ним переплетено. Бог — и освобождение ради возвращения домой; Незримый — и отрясание ига чужбины, для него это была одна и та же мысль. Но народу он пока об этом не говорил, ибо знал, что одно воспоследует из другого, а еще потому, что этого другого сам надеялся добиться у фараона, царя египетского, от которого отстоял совсем недалеко.

Но то ли народу не нравились его речи — ибо говорил Моисей плохо, запинаясь, часто не находя слов, — то ли он, видя, как Моисей потрясает дрожащими кулаками, предчувствовал последствия незримости, а также подобного предложения завета, и смекнул, что человек этот хочет заманить его во что-то утомительное и опасное, — только на такую настырность народ реагировал недоверчиво, жестоковыйно и боязливо, оглядывался на египетских истязателей и цедил сквозь зубы:

— Чего ты там давишься словами? И что это за слова, которыми ты там давишься? Тебя что, кто-то поставил начальником и судьею над нами? Интересно кто?

Это было для него не ново. Он и раньше слышал от них подобное, прежде чем бежал в Мадиам.

Отец его не был ему отцом, а мать не была матерью — таким непутевым было его рождение. Вторая дочь Рамессу,[44] фараона, с прислужницами-подругами по играм и под вооруженной охраной нежилась в царском саду на Ниле. Вдруг она заметила еврейского раба, черпавшего воду, и воспылала к нему желанием. У того были грустные глаза, юношеская бородка и сильные руки, обнажавшиеся, когда он зачерпывал воду. Он трудился в поте лица своего и имел наказание свое, но для дщери фараоновой явился эталоном красоты и желания, и она повелела ввести его к себе в шатер; там она запустила ему изящную ручку во взмокшие от пота волосы, поцеловала мышцу плеча и раздразнила мужественность, так что он овладел ею, чужеземный раб — царским отпрыском. Получив свое, она отпустила его, но он отошел недалеко, через тридцать шагов его умертвили и быстренько зарыли, так что от удовольствия дочери Солнца не осталось ничего.

— Бедный! — сказала она, услыхав об этом. — И всегда-то вы переусердствуете. Он бы и так молчал. Он любил меня.

Но после того она отяжелела и через девять месяцев под покровом тайны родила мальчика; ее женщины положили его в просмоленную корзинку из тростника и спрятали в тростнике у края воды. Там они ее потом нашли и воскликнули:

— О чудо! Найденыш, мальчик из тростника, подкидыш! Точно как в древних сказаниях про Саргона, которого Акки-водочерпий нашел в тростнике и воспитал по доброте сердца. Все та же вечная история! Куда же эту находку? Самое разумное отдать его какой-нибудь кормящей матери из простого сословия, у кого есть лишнее молоко, чтобы он вырос ей и ее добропорядочному мужу сыном.

И они вручили ребенка одной евреянке, которая снесла его в землю Гесем к Иохаведе, жене Амрамовой, из допущенных, мужа семени Левиина. Та кормила сына своего Аарона, и было у нее лишнее молоко; поэтому, а еще потому что на хижину ее иногда сверху тайком нисходило добро, она в доброте сердца вырастила и непонятного ребенка. Так Амрам с Иохаведой в глазах людей стали его родителями, а Аарон — братом. Амрам имел скот и поле, а Иохаведа была дочерью каменотеса. Они, однако, не знали, как назвать данного младенца, и потому дали ему полуегипетское имя, то есть половину египетского имени. Ибо сыны той земли часто звались Птах-Мосе, Амон-Мосе или Ра-Мосе[45] — сыновьями своих богов. Правда, имя бога Амрам и Иохаведа на всякий случай выпустили и назвали мальчика без затей — Мосе. Так что был он просто-напросто «сыном». Вопрос только — чьим.

Он вырос одним из допущенных и изъяснялся на их наречии. Предки крови с позволения пограничных властей некогда, во время засухи пришли в эту землю «голодающими бедуинами Едома», как назвали их фараоновы писцы, и для возделывания им был определен край Гесем в Нижнем царстве. Кто думает, что они могли пастись там даром, тот плохо знает их пастухов, сынов Египта. Им не просто приходилось платить дань скотом, и весьма ощутимую, но всё среди них, имеющее силу, обязано было отрабатывать трудовую повинность, барщину на всяких стройках, которые в такой земле, как Египет, конца не имеют. Особенно, однако, широко велось строительство с тех пор, как фараоном в Фивах стал Рамессу, второй с этим именем, таково было его желание и царская прихоть. По всей земле он возводил расточительные храмы, а внизу, в устье, не только повелел обновить и существенно улучшить долго остававшийся в небрежении канал, соединяющий самый восточный рукав Нила с Горькими озерами и, таким образом, большое море — с оконечностью Красного, но и возвел вдоль канала два настоящих города-склада, названных Пифом и Раамсес; сюда-то и набрали сынов допущенных, этот ибрим, которые обжигали, таскали кирпичи и вкалывали в поте тела своего под египетской палкой.

Палка являлась скорее лишь приметой фараоновых надсмотрщиков, без надобности их не били. Кроме того, на барщине людей хорошо кормили: много рыбы из рукава Нила, хлеба, пива и вдосталь говядины. Однако, несмотря на это, барщина их не очень устраивала, не совсем приходилась им по вкусу, ибо то была кровь кочевников с традициями свободно-блуждающей жизни, и работа по часам, да еще когда потеть, в душе казалась им непонятной и обидной. Но для того, чтобы достичь по вопросу о своем недовольстве взаимопонимания и единодушия, племена были слишком разобщены и обладали недостаточным самосознанием. Уже несколько поколений они стояли шатрами в промежуточной земле между родиной отцов и собственно Египтом и были безобразной души, шаткого духа и без крепкого учения; много чего забыли, другое восприняли наполовину и по нехватке собственно сердцевины не доверяли своим настроениям, даже таившемуся в этих настроениях ожесточению на барщину; тут их, правда, сбивали с толку рыба, пиво и говядина.

Так вот Мосе, мнимому сыну Амрамову, вышедшему из возраста мальчика, тоже пришлось бы обмазывать кирпичи для фараона, но этого не случилось; юношу отобрали у родителей и поместили в школу в Верхнем Египете, очень приличный интернат, где воспитывались сыновья правителей сирийских городов и местные высокородные отпрыски. Туда его и определили, ибо родная мать, фараоново дитя, выродившая мальчика в тростник, была хоть и похотливой штучкой, но не бездушной; она позаботилась о нем ради его закопанного отца, водочерпия в бородке и с грустными глазами, не желая, чтобы он остался с дикарями, а намереваясь дать ему образование египтянина и добиться для него должности при дворе — в знак тайного полупризнания его божественной полукрови. И так Моисей, облаченный в белый лен, с париком на голове, изучал звезды и земли, каллиграфию и право, но счастлив среди зазнаек элитарного интерната не был, он был среди них одинок и полон отвращения ко всей египетской утонченности, похоть которой его породила. Кровь закопанного, вынужденная этой похоти послужить, оказалась в нем сильнее египетской части, а душой он был с несчастными безобразными, там, дома, в Гесеме, у кого недоставало мужества для ожесточения, душой он вместе с ними противился надменности материнской крови.