Но все же кто-то был. Кто-то подсматривал за ним. И Ю. старался быть как можно незаметнее. Он научился ходить так, что позавидовал бы кот, крадущийся в погреб за сметаной; он научился открывать и закрывать двери так, что цокнул бы от удивления любой домушник, среди ночи проникающий в чужой дом, где мирно спит семья. Ю. сам себя не слышал. Но все равно не был спокоен. И только садясь за лэптоп и принимаясь за работу, он забывался: работа со словами представлялась ему игрой в прятки, в которой он неизменно выигрывал.

В сущности, все дело сводилось к тому, чтобы найти в сети текст, перестроить порядок слов в предложениях, заменить эти слова синонимами и проверить получившееся на уникальность. Стокилобайтовый софт неизменно выдавал девяносто восемь процентов уникальности, три с двумя десятыми процента точных вхождений ключевых запросов, двадцать процентов "воды" и семь "тошноты": прекрасные показатели для текстов, которые никто не читает, кроме поисковых роботов. Иногда он натыкался на собственные, но проводил с ними те же процедуры, так как разницы никакой не замечал. Все, по большому счету, представляло для него один бесконечный текст, попадающийся на глаза отрывками.

Однажды, взяв в руки одну из покоившихся в комнате книг, и раскрыв ее на энной странице, он, столкнувшись с необходимостью заглядывать в ссылки буквально в каждом предложении, решил хохмы ради сделать из постмодернисткого романа теперь уже настоящий гипертекст, для чего прикрепил ссылку к каждому слову (в том числе к союзам и междометиям). Итальянский роман, переведенный на русский, теперь был переведен на html5 и заиграл новыми красками, более сочными, более постмодернисткими, чем сам постмодернизм. "Допустимте также такой вариант: сам Повествователь оказался в затруднении"²: каждое слово стало кликабельным и вело на одну из выбранных без всякого отбора страниц в глобальной сети. Например, "допустимте" вело на страницу с орфической космотелегонией и описанием первого Геракла – дракона времени, двуглавого божества, породившего хаос и все сущее; "повествователь" преображался в откровенные фото Ким Кардашьян, а предлог "в" отправлял на аккаунт в facebook какого-то московского хипстера. Или это была она? Так или иначе, роман-катастрофа превратился в настоящую катастрофу без всякого повествования.

Ю. тогда довольно долго просидел, вставляя части художественной речи в простую html-конструкцию, хотя уже на третьем абзаце решил, что с него хватит. Шутка показалась Ю. удачной и он опубликовал гипертекст в сети в надежде, что ее оценят. Но никто не разделил его улыбки. Гипертекст остался гипертекстом, публикация не нашла отклика и с треском провалилась, закончившись постыдным "удалить".

Но на этом заигрывания с литературой не закончились. Решившись, наконец, одним яростным наскоком захватить внимание пользователей, Ю. уселся за сочинение рассказа, в котором слова должны были выполнять функцию ключевых запросов. Текст довольно быстро заполнился фразами наподобие "пелевин читать online", "скачать книгу", "сказка текст" и другими, более или менее, по замыслу автора, соответствующими тематике. Логика была довольно проста: оптимизаторы сайтов ничего не смыслят в литературе, а литераторы, как правило, ничего не смыслят в поисковых системах. И те, и другие оперируют текстом. И только он – Ю. – способен оперировать текстом со всех сторон. От этой мысли он чувствовал себя важным и даже нужным, а потому успех его на писательском поприще казался ему делом ближайших дней, и – с первым же обновлением поисковых баз – Ю. проснется настоящим писателем. Но обновления шли своим чередом, а успех заставлял себя ждать. На счетчике уникальных посещений сайта каждый день значилась одна и та же цифра – "1". И этой цифрой был он.

Ю. ничего не понимал. Сайты, которые он продвигал в поисковых системах, – все как один – попадали в топ. С его собственным – словно нависло проклятье – выходила какая-то отвратительная ерунда. Сначала он грешил на малый возраст сайта, слабую перелинковку и прочие хитрости поисковой оптимизации – и усердно трудился над улучшением веб-ресурса. Но, в итоге, Ю. пришел к выводу, что дело вовсе не в оптимизации. Пропасть времени с каждым днем была все глубже, счетчик же посещений оставался неизменным: один. Ты – один, Ю.

Наконец, следуя булеву множеству и собственному, пожалуй, болезненному, самолюбию, он оставил два варианта из двух возможных: либо Ю. ничего не смыслит (и это, скорее, – ложь), либо ничего не смыслит читатель (и это, скорее, – правда). Такая логическая откровенность – неожиданно, но – опять же – логично – привела его к полной свободе, которую, однако, он ненавидел: нет читателя – нет смысла думать о том, что он подумает. И Ю. стал писать так, как ему хотелось. Прежние литературные опыты были безжалостно уничтожены, как "потакающие читательской безвкусице". Ю. отказывался принимать то обстоятельство, что, может быть, "опыты" действительно были никудышными, а вся эта напускная безжалостность – только поза, темное и постыдное желание казаться очередным непонятым гением, сгинувшим во тьме равнодушия. "Нет ничего более гадкого для автора, чем потакать читателю, вкусы которого вполне позволяют существовать Соле Аховой", – вопило из темных глубин души его отравленное самолюбие. "А может, ты просто дрянной писатель? И неудачник?" – добивал себя Ю., решительно вколачивая острые вопросы в сердце своего сомнительного таланта. Отчаяние быстро переходило в ощущение старости и принимало соответствующие формы: Ю. начинал клониться к земле, шаркал ногами, подолгу застывал с каким-нибудь предметом в руках, вспоминая: зачем же он здесь? Предмет или Ю.? Память иногда очень дурная привычка. Он пытался отвлечься и влезал в очередные дурачества: то учился вязать, то брался за изучение вымершего языка программирования, то писал бесконечно длинные письма скорым и витиеватым почерком, воображая, что адресат их прочтет сразу же при получении – спешно разрывая конверт на ходу, – вопьется влюбленными глазами в каждую нервную строчку, в каждую взлетевшую и нырнувшую витком звонкую согласную (не было никаких адресатов – и Ю. мастерил из писем самолеты и пускал их с окна: иссеченные знаками они почти всегда стремительно пикировали и, совершая бесполезный подвиг, врезались в холодную землю); то выдумывал всякие глупости: обклеить стены выцветшей комнаты скриншотами случайных постов, выписать в аптеке лауданум, подобно искалеченным войной модернистам, бесконечной войной, страшной войной, отрывающей ноги, от которой не убежать, – нет, что бы сейчас было? зайти ради хохмы в аптеку и спросить настойку лауданума с совершенно серьезным видом, своровать бланк рецепта с печатью у дежурного терапевта в поликлинике, исчеркать бланк латынью (ведь теперь каждый врач думает, что язык мертвых подвластен только докторам, вранье, как обычно, не подвластен), да ничего бы и не было: покрутят у виска, вот дама дородная в кожанных тапочках или резиновых сланцах (что хуже для ее здоровья), почему в тапочках? – весь день у прилавка плюс лишний вес, лишний возраст, прилипшая к телу склонность к лени – вот почему, потому что такой груз не выдержишь на каблуках. Да и возвышать такое свое положение, да еще и у прилавка, – в конце концов, смешно и пошло. Неужели они это понимают? Нет, не понимают, просто тяжело. И вот дама крутит у виска, смотрит со скукой и ждет, когда ты попросишь настойку боярышника, потому что больше у нее в это темнеющее время ничего не спрашивают; потом ее время снова кончится, она переобуется в удобную и растоптанную обувь, опершись полными руками на колени и, тяжело вздохнув, поможет себе встать, устало распрямится, возьмет дерматиновую сумку, и, закрывая за собой дверь, выключит свет. После включит его на кухне, вспыхнет газовый цветок на плите, задымятся щи, наедятся дети, наестся муж и – спать. Даже представлять тошно. Храп и тикающие часы.