* * *

ЗДЕСЬ ВСЕГДА НОЧЬ. ВО ВСЕМ ПОЕЗДЕ НИ ДУШИ КРОМЕ НЕГО. ЛИЛОВЫЕ ОГОНЬКИ ЧУТЬ ТЕПЛЯТСЯ В МУТНЫХ КОЛБАХ КЕРОСИНОВЫХ ЛАМП. ОН БРЕДЕТ, ПО ЗЕРКАЛЬНОЙ ВЕРЕНИЦЕ ВАГОНОВ, РАСПАХИВАЯ ДВЕРИ. ОН НЕ ПОМНИТ, КАК СЮДА ПОПАЛ. ОН НЕ ПОМНИТ, ПОЧЕМУ ВСЕ СТАЛО, ТАК, КАК СЕЙЧАС. КИМБОЛ О" ХАРА ВОТ КАК ЕГО ЗОВУТ. ОН ЗНАМЕНЩИК ИРЛАНДСКОГО ПОЛКА. ЭТО ОН ПОМНИТ. ОН НЕ ЗАБЫЛ. ОН ТОЛКАЕТ ДВЕРЬ И ВХОДИТ ВО МРАК И ГРОХОТ ТАМБУРА. ЕЩЕ ОДНА ДВЕРЬ. ЕЩЕ ОДИН ВАГОН. ТЬМА ЧУТЬ РАЗБАВЛЕННЫАЯ ТУСКЛЫМ ЛИЛОВЫМ МЕРЦАНИЕМ... И ВОТ, ОДНАЖДЫ, ЕГО ЛИЧНЫЙ АД, ЕГО БЕЗВРЕМЕНЬЕ РАЗЛАМЫВАЕТСЯ НА ДВЕ НЕРАВНЫЕ ЧАСТИ. ОН СЛЫШИТ ГОЛОС. ОН ИДЕТ НА ГОЛОС, ИДЕТ ВСЕ БЫСТРЕЕ, БЕЖИТ, РАСПАХИВАЯ ТЯЖЕЛЫЕ ГРОМЫХАЮЩИЕ ДВЕРИ. И ОН ЕЕ НАХОДИТ, ТУ САМУЮ ДВЕРЬ, ЗА КОТОРОЙ. ОН УЖЕ БЕРЕТСЯ ЗА РУЧКУ, НО ПРЕЖДЕ ЧЕМ РАСПАХНУТЬ, ОГЛЯДЫВАЕТСЯ НАЗАД, БРОСАЕТ БЫСТРЫЙ ВЗГЛЯД СЕБЕ ЗА СПИНУ В УТРОБУ ГОЛОДНОЙ БЕЗДНЫ. ЗЕРКАЛЬНАЯ ВЕРЕНИЦА ВАГОНОВ ЗАЛИТЫХ ТЬМОЙ С ЛИЛОВОЙ ПОДСВЕТКОЙ, КАК НИКОГДА ПОХОЖА НА ПИЩЕВОД ДРАКОНА.

- НАКУСИ- ВЫКУСИ, - ГОВОРИТ КИМБОЛ О" ХАРА ГЛУХО И ПОКАЗЫВАЕТ БЕЗДНЕ ДУЛЮ.

ЕГО ГУБЫ КРИВЯТСЯ, ПЫТАЯСЬ ВСПОМНИТЬ ФИРМЕННУЮ ВОЛЧЬЮ УХМЫЛКУ. НЕ ВЫХОДИТ. ОН РАСПАХИВАЕТ ДВЕРЬ И ВИДИТ ТОТ САМЫЙ ВАГОН, ЗАЛИТЫЙ СЛЕПЯЩИМ СИНЕВАТО-БЕЛЫМ СВЕТОМ. КЛИНКИ СВЕТА ПАДАЮТ В ТАМБУР И ЗЕРКАЛА ЗА ЕГО СПИНОЙ РАЗЛЕТАЮТСЯ С БЕЗЗВУЧНЫМ ЗВОНОМ. ОН ПРОХОДИТ В ВАГОН. ТАМ СТОИТ ЧЕЛОВЕК. ЕГО СИЛУЭТ, СЛОВНО ОЧЕРЧЕН МОЛНИЕЙ. ОН ЧЕЛОВЕК И ОН ЖЕ ДВЕРЬ. И КИМБОЛ О" ХАРА ЗАХОДИТ В ЭТУ ДВЕРЬ. В ЭТОТ СВЕТ. И с тех пор меня не стало.

* * *

- Это не он.

- Он самый.

- Верится с трудом...

- А ты, приятель, полежи под капельницей месяц-другой-третий, а я потом на тебя посмотрю.

- Он был такой... Такой крупный...

- Он был самый настоящий жирдяй. Когда твоего знакомого душегуба снимали с поезда было то еще зрелище, я тебе скажу. Центнер живого веса. Он весь колыхался, как желе. Его несли на носилках восемь полицейских. Носилки три раза ломались...

- Он как будто похудел....

- Он сильно похудел. Сбросил вес.

- Я бы сказал, он теперь выглядит, как другой человек. У него словно расплавилось лицо. И еще я вижу, у него появилось много лишней кожи.

- Не то слово, приятель. Вчера я мыл его, ну, то есть, обтирал влажной губкой. У него сгорел весь жировой слой, и эта лишняя кожа, она свисает с него такими складками. Он будто примерил на себя плащ из собственной кожи, вот на что это похоже. То еще зрелище...

- Постой-ка, а почему он седой?

- Поседел.

- Как?

- В одночасье, за ночь. Я прихожу с утра, он лежит под простыней седой как лунь.

Пауза.

- Вот оно как бывает. Пьешь с человеком самогонку в тамбуре, делишься с ним сокровенным, душу ему открываешь, а потом узнаешь, что он порешил хуеву тучу народа на полянке под развесистым баобабом. Дела...

- А еще эти невинные детишки, мальчишки-газетчики.

- Жуткая история.

- На каждой станции, по пути следования. Их трупы находили в точных канавах.

- А газеты он обычно сжигал или топил в пристанционных прудах.

- Его портрет красовался на первых полосах всех печатных изданий Индостана, а рядом расчлененные трупы на полянке. Конечно, это его беспокоило. А тебе было бы такое приятно?

- Нет, конечно, о чем разговор.

- То-то и оно.

Пауза.

- Ты знаешь, его хотели перевезти в Дели. Там придать суду, а после - скорой и справедливой казни. Пообрубать конечности, гениталии, намотать кишки на барабан, ну, и все такое. Так, вот, не заладилось.

- А что так?

- Боятся, что не довезут. Он же в коме. Не приходит в сознание. А кома, брат, это такая вещь... Короче, один Шива знает, что с ним теперь будет. Он может сию минуту подняться с койки и порешить нас обоих, а может пролежать неподвижный, как камень, сохраняя все признаки жизни и отойти в Царство Мертвых, ну, скажем, лет через тридцать.... Сперва, на станции дежурил эскадрон летучих ниндзя. После - двое похмельных полицейских. А сейчас кроме меня и той жирной суки, которая сидит в окошке с надписью "кассы", нет ни души.

- Дела...

Пауза.

- Ну, ладно, пойду я. А то машинист все гудит и гудит. Как бы, без меня не уехал.

- Бывай.

- Счастливо оставаться.

- Покедово.

- Давай, иди уже.

- Ну, пошел я.

Шаги. Скрип двери. Гудок паровоза. Стук колес. Стук колес пропадет вдали. Пропал.

Кимбол О"Хара открывает глаза. Он лежит на больничной койке, под простыней. На потолке трещина, похожая на дерево с плоской кроной, или на дельту реки Ганг. Из окна льется белый полуденный свет. Не поворачивая головы, Кимбол О"Хара скашивает глаза. Он видит прикрытую дверь, на стене зеркало, под зеркалом умывальник и раковину, стол и фельдшера в чалме и белом халате, сидящего за столом. Фельдшер приник к глазку микроскопа и взволнованно дышит. Одной рукой он то и дело подворачивает микровинт, другой таскает ленточки сушеного кальмара из миски. Кимбол О" Хара откидывает простыню и садится на койке. Из вены у него на запястье торчит игла с трубочкой, которая тянется к капельнице. Кимбол осторожно вытягивает из вены иголку. Отсоединяет от капельницы трубочку и складывает вдвое. Шевелит пальцами на ногах. Бесшумно встает. И тут же едва не валиться на пол. У него подкашиваются ноги. Вцепившись руками в спинку кровати и стиснув зубы, Кимбол тяжело дышит. Отдышавшись, на неверных ногах, по стеночке Кимбол подходит к фельдшеру, набрасывает трубку от капельницы ему на шею и принимается душить. Фельдшер хрипит, хватает Кимбола за запястья и пытается подняться со стула. В конце концов, оба валятся на пол. Фельдшер сучит ногами, а Кимбол его душит. Душит. И душит. Всё - задушил. Сбросив с себя податливое и неприятно мягкое мертвое тело, он лежит и смотрит в потолок. По потолку змеится трещина, похожая на дельту Ганга или на дерево с плоской кроной. Собирается с силами и, ухватившись за край стола, поднимается. Подходит к зеркалу и придирчиво рассматривает свое отражение.

- Ну и рожа, - говорит сиплым голосом Кимбол О"Хара. - Краше в гроб кладут.

Он заходится кашлем. Откашлявшись, долго пьет воду из умывальника, потом берет с бортика раковины опасную бритву и соскребает седую щетину. Побрившись, долго стоит у зеркала. Он похож на бульдога, кожа свисает с его лица безобразными мешками. Седые волосы нечёсаными патлами лежат на плечах. Подумав немного Кимбол О"Хара собирает свои благородные седины в конский хвост. Кожа на лице немного подтягивается, уголки рта загибаются кверху, глаза немного косят и смотрят на мир, словно из прорезей страхолюдной карнавальной маски.

Не иначе какая беда случилась, думает себе О"Хара, или, может, это я запил по-черному? Сколько же я бухал? Месяц? Год?.... Нет, ни черта не помню... Да, уж, поистаскался. Так пить, дружище, никакого здоровья не хватит.

Подбирает с пола откатившуюся чалму, водружает на голову. Стаскивает с фельдшера халат, сорочку, брюки и облачается. Излишки кожи, обильно свисающие с живота, заправляет под ремень и гонит за спину. Тело фельдшера он кладет на кровать и накрывает простыней. Подходит к столу и заглядывает в глазок микроскопа. Отшатывается.

- Ёшкин кот! Ну, что творят черти!

Выдвигает ящики стола. В первом находит квадратную пачку индийского чая со слоном. В другом - маленький ножичек с изогнутым полумесяцем лезвием и медальон на шнурке. Кимбол О" Хара берет в руки медальон и со щелчком его открывает. Медальон являет миру два портрета в овальных рамках. Отец и сын. Ким старший и его отпрыск, так непохожий на своего родителя - толстый, вечно насупленный мальчик.