Говоря о посольствах Измайлова и графа Владиславича-Рагузинского, выпишем здесь слова богдохана Кан-си, сказанные первому из них и отчасти объясняющие дух народа и наши тогдашние отношения к Китаю.

Прощаясь очень дружески с Измайловым, Кан-си сказал ему: «Выслушай и пойми хорошенько мои два слова, и донеси о них своему царю.

Первое, Государь твой могуществен и славен, обладает обширными владениями, а, между тем, ходит против неприятеля своей высокой особой. Море – махина великая; бывают на нем волны сильные и опасные, а потому изволил бы он свое здоровье беречь: есть у него храбрые воины и искусные вожди, пускай их посылает, а сам остается в покое.

Второе, Дружбы нашей ничто не может поколебать. Да и за что нам ссориться? Российское царство и дальнее и холодное: если бы я послал туда свое войско, то оно бы все замерзло. Равным образом, если российский государь отправит армию в Китай; то, по непривычке к жаркому климату, люди могут понапрасну погибнуть. А хотя бы и удалось чем-либо друг от друга поживиться; то какая может быть от того польза при таком множестве земель в обеих государствах».

Миссия, состоявшая под начальством архимандрита Платковского, человека во многих отношениях замечательного, уже застала в Пекине другие европейские духовные миссии, члены которых, по преимуществу иезуиты, играли значительную роль при дворе, имели обширные монастыри и некоторые считались в службе по астрономическому приказу; но наши последующие миссии были также свидетелями их религиозных раздоров, жалоб и, наконец, совершенного изгнания всех миссионеров (кроме, разумеется, русских) из Китая и разорения, продажи или отобрания в казну их имуществ. Первый памятник на русском миссионерском кладбище поставлен иезуитами (над могилой архимандрита Амвросия Юматова); последний памятник на богатом кладбище португальских миссионеров стоит над могилой остававшегося за дряхлостью лет в Пекине португальского епископа и поставлен русскими миссионерами.

Мы не станем здесь распространяться ни о двух посольствах китайцев в Россию, ни о других сношениях наших с китайским правительством, не имевших важных последствий для миссии, пребывающей в Пекине. Заметим только, что когда наши политические отношения к Китаю становились неприязненнее, как было по случаю дел о Чжунгарии и бегстве наших волжских калмыков в Китай, тогда и положение миссии, а равно и кяхтинской торговли, становилось хуже. В настоящее время наша миссия в Пекине пользуется совершенной свободой, отправляет богослужение и наставляет свою албазинскую паству беспрепятственно.

В прежние времена миссия сменялась в неопределенные сроки, и нередко оставалась в Пекине около 20 лет; но потом срок этот был определен постоянно в 10 лет. В последнее время наше правительство, по предварительному сношению с китайским трибуналом внешних сношений, предоставило себе право переменять миссию по усмотрению и своему назначению.

От Кяхты до Иро обыкновенно провожает миссию небольшой отряд казаков, кроме тех, которые идут до самого Пекина. Это делается отчасти для почета, в соответственность тому, что от ургинских правителей высылается отряд монгольцев за станцию, на встречу, который и сопровождает ее на следующую за Ургой станцию, отчасти для облегчения наших казаков на первой поре, потому что лошади, мало приученные к упряжи, прямо с табуна, и тяжело нагруженные одноколки, облегчаемые по мере потребления провизии, сильно затрудняют сначала переходы миссии, и в этом случае лишние люди очень полезны.

Едва оставили мы Кяхтинскую долину, довольно обширную, как показалась полоса гор, видимо, возвышавшаяся по мере отдаления нашего от границы.

Наконец горы отовсюду окружили нас: горы перед нами, горы по сторонам, – где увенчанные сосновым лесом, где только оазис березняку лежал на темени или у подошвы их; всюду зелень; вид разнообразный и веселый; где отроги разошлись и образовали долину, там извивалась змейкой черная речка, поросшая тростником, с ярко-зелеными лугами, представлявшими для наших табунов обильное пастбище и приволье. Особенно красив быстрый поток Хангай, укрывшийся в глубоком овраге и в чаще тальника и берез. – Мух здесь вовсе нет и чрезвычайно мало мошки, изнуряющей бедный скот в Сибири.

По сторонам, у речек, где юрта, где другая; пять юрт – это уже много: вот и все население края, роскошного, привольного. Пашней по дороге нигде нет; как о редкости говорят, что за пятьдесят верст от дороги, в стороне, есть посевы проса и пшеницы; впрочем, следы давнишних посевов мы кое-где встречали; поросшие дикой травой канавки, служившие для орошения полей, еще и теперь заметны.

На Иро мы дневали. Река, после засухи, была не слишком глубока и бурна, а потому мы переправились без больших затруднений, вброд, но не без мелких приключений, которые на таком длинном пути и не берутся в счет. В другое время, через Иро переправляются на плотах, устраиваемых очень просто: два кое-как выдолбленные бревна связываются поперечными жердями, на них, из чего попало, делают настилку, а голые монголы, частью в воде, частью на плоту, с помощью одних шестов, управляют такой флотилией. – Мы расположились лагерем на левом берегу реки Иро, или правильнее, Юро, что по-монгольски значит счастье, благодать, и действительно здешний край благодатен для скота.

На другой день пошли обычные посещения китайских и монгольских властей. Отношения мои к ним обозначались скоро. Китайские власти были немногочисленны и состояли из пристава, тучного, рябого маньчжура и его помощника, бывшего в этом звании еще при миссии 1830 г. и потому довольно знакомого с русскими; монгольские – состояли из множества людей, которые наряжались караульными у табуна в помощь нашим казакам, так же из станционных смотрителей, т. е. смотрителей юрт и лошадей, выставляемых на пути нашем для китайских проводников, иногда издалека, из кундуев, тайцзиев, разных галд и джангинов, – все это под ведомством тусулакчия, украшенного на шапке красным шариком, который обозначал его высокий чин, соответствующий не менее как нашему генеральскому чину. Китайские власти обнаруживали сильное желание поважничать, озадачить, показать достоинство своего звания и значение китайской нации; но остались при одном желании, да и от него впоследствии должны были отказаться, может быть заметив во время, что оно не совсем прибыльно. Монголы еще скорее изменили тому характеру, который должны были выдерживать перед нами и стали тем, чем были по природе: отношения наши с ними со второго или третьего переезда сделались очень близкими и дружескими; так бывало всегда при переходе наших миссий через Монголию, так, и даже гораздо в большей степени, было и теперь.

От Иро часть казаков должна была отправиться назад, в Россию; но они еще помогли нам подняться на гору, и очень кстати. Тут мы увидели, сколько труда при подъемах на горы большого, и очень большого размера, как, например, Тумукей с братией; непривычные лошади артачились, скользили, метались в сторону, а по сторонам овраги и невылазный кустарник; сбруя рвалась, одноколки трещали; казаки чуть не на себе вывозили их. Одни верблюды не изменяли нам и чувству собственного достоинства: медленным и ровным шагом шли они вперед и вперед, без остановки, покачивая длинными шеями и обводя окрестность своими томными глазами. Верблюды обыкновенно приходили на место часами тремя ранее нашего; а еще из верблюдов было много диких, не обученных, которые иногда подымали страшную кутерьму в лагере, носясь вихрем по нему, перескакивая через одноколки, служившие обыкновенно барьером, опрокидывая многое на пути и пугая табуны лошадей.

Небольшая субурга, поставленная над прахом какого-то монгольского праведника, одинокая на равнине, со шпицем, кажется довольно красивой с горы; далее, позади же нас, на противоположном взгорье, возвышается сумэ, кумирня, пестрое зданьице, обнесенное частоколом. Вообще, тут еще видна жизнь людей и хотя кое-какие признаки оседлости; не то будет дальше.