Несмотря на постоянное ночное пьянство, распевание песен по ночам под звуки телевизионных передач – новостных или MTV, Иван Яковлевич каждое утро в одиннадцать был на работе, хотя первые клиенты начинали подтягиваться ближе к двенадцати. Иван Яковлевич был большой циник, и когда налоговый полицейский Ковалёв обыкновенно говорил ему во время бритья: «От тебя, Иван Яковлевич, вечно воняет перегаром водки с добавлением лука и чеснока», то Иван Яковлевич отвечал: «А чем ещё от меня должно вонять? Тройным одеколоном, что ли?» – «Уж не знаю братец, чем от тебя должно вонять, только ты бы или пил что-нибудь другое, или закусывал водку не чесноком, а сёмгой, например», говорил налоговый полицейский, – и Иван Яковлевич, пробормотав под нос что-то типа: «Мы не налоговые полицейские, чтобы взятки брать, да сёмгу жрать», но так, чтобы Ковалёв не слышал, продолжал намыливать ему соответствующие стрижке места.

Так вот, этот весьма почтенный гражданин, Иван Яковлевич, уже находился на Банковском мосту. Он, прежде всего, осмотрелся. По мосту туда-сюда шныряли студенты и студентки финэка. При появлении последних, свёрток в кармане начинал подозрительно шевелиться, и при этом у Ивана Яковлевича не было решительно никакой возможности вынуть его из кармана. Обилие студентов объяснялось тем, что как раз в это время в финэке должна была состояться встреча преподавателей и студентов университета с каким-то высоким чином из Москвы: то ли членом Государственной Думы, то ли членом Совета Федерации, то ли вообще членом Правительства, словом, приспичило этому члену оказаться в финэке как раз тогда, когда у Ивана Яковлевича в кармане лежал предмет, от которого очень надо было избавиться. Выбрав минуту, когда на мосту появились пенсионеры-туристы из Китая, которые тут же стали по одиночке и гурьбой фотографироваться на фоне грифонов, а «не нос», понятное дело, принял свои естественные размеры и перестал подавать признаки жизни, Иван Яковлевич нагнулся на перила – будто бы посмотреть под мост: много ли рыбы бегает, плавают ли пустые бутылки из-под пива и всякой колы, и швырнул потихоньку тряпку с «не носом» в воду под мост. Почувствовав, как будто бы огромная тяжесть свалилась с его плеч, он глубоко вздохнул и даже весело усмехнулся. Таким его физиономия и уехала в Китай, поскольку, забыв о привычной осторожности, он попал своей физиономией в центр кадра, который делал очередной китайский турист. А так как улыбка была весьма искренней и радостной, то в кадре вышел настоящий русский, горячо любящий свою Родину, окружённый весёлыми китайскими пенсионерами на фоне грифонов и только что отреставрированного фасада здания бывшего первого Императорского банка России. Фотография вышла такой удачной, что некоторые китайские рекламные агентства выкупили её у фотографа и поместили на календари, которые с успехом продавались по всему Китаю. Но сейчас не об этом.

Иван Яковлевич, ощутив огромную радость, решил перейти мостик и спросить кружку пива в одном из заведений общественного питания по ту сторону мостика, как вдруг заметил в конце моста надзирателя благородной наружности, но в штатском. Он обмер, поскольку за срок своей «отсидки» легко научился распознавать «начальника» от «гражданина начальника», а надзиратель был как раз «гражданином начальником». Но и сам «гражданин начальник» был человеком с большим опытом, потому он не менее легко различал «товарища» от «гражданина» и давно почувствовал в Иване Яковлевиче «гражданина», поэтому он кивал Ивану Яковлевичу пальцем и говорил:

– А подойди-ка сюда, любезный!

Иван Яковлевич, зная форму, снял фуражку и, подошедши, проворно, сказал:

– Здравствуйте, гражданин начальник!

– Нет, нет, любезный, не здравствуйте; а скажи-ка, любезный, что это ты там делал на мосту, да ещё в окружении иностранных граждан из дружественного нам Китая, да ещё в тот момент, когда в университет должен подъехать важный член из Москвы?

– Ей богу, гражданин начальник, проходил мимо, да посмотрел только, шибко ли вода идёт, как там пустые бутылки плавают!

– Врёшь, врёшь! Меня на мякине не проведёшь! Я ведь всё видел и всё знаю, давно за тобой наблюдаю, так что – изволь-ка отвечать, да правду говори!

– Гражданин начальник, коли что не так, прошу прощеньица. Если что нужно, отработаю для вас, компенсирую. – Отвечал Иван Яковлевич.

– Нет, приятель, это пустяки! Всякий готов для меня и отработать, и компенсировать, да ещё и «спасибо» сказать. А вот ты изволь-ка рассказать, что ты там делал? Да ещё в то время, когда рядом такой член из Москвы возникнут должен! И, опять же – иностранные граждане фото делают!

Иван Яковлевич побледнел. Он ясно вспомнил зонную баланду, оловянные кружки и миски, железные койки, свод «правил» и «понятий», «паханов»… Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, автору решительно не известно.

Старший инспектор налоговой полиции Санкт-Петербурга бывший майор Ковалёв проснулся в восемь часов утра, – и сделал как обычно губами: «прврта…». Ковалёв, впрочем, сам не мог растолковать себе причину этого странного буквосочетания – «прврта…», но старик Фрейд, вооруживший нас необходимым объёмом знаний, легко обнаружил бы корни этого странного явления в далёком прошлом майора. Эта привычка возникла у него как сладкое воспоминание о тех радостных армейских буднях, когда он бодрым шагом, подтянутый и свежевыбритый, надушенный Тройным одеколоном, входил в солдатскую казарму и зычно кричал: «первая рота – подъём!», и гонял офицерским ремнём зазевавшихся салаг по казарме, изо всех сил лупя их по тощим задницам. Читатель может убедиться сам, что «прврта…» – это не что иное, как «первая рота», только произнесённое не на выдохе, а на вдохе.

Ковалёв потянулся, лёжа в кровати, встал, поскольку долго залёживаются в постелях только штатские, и пошёл в туалетную комнату, для того, чтобы облегчится. По привычке стянув левой рукой край пижамы почти до колен, он опустил правую руку вниз для того, чтобы достать из широких штанин… Но к величайшему изумлению его правая рука ничего не нащупала. Испугавшись, Ковалёв стянул с себя полностью штаны пижамы и, согнувшись, внимательно заглянул в низ живота: точно, ничего нет.

– Ни х… себе! – Вскричал Ковалёв, и никогда ещё раньше этот возглас не был так близок к истине, как именно в это утро. Вообще, майор Ковалёв, как и многие другие пехотные майоры, не особенно стеснялся в выборе выражений, хотя в присутствии женщин предпочитал помалкивать.

Он начал тереть глаза и тянуть себя за нос и уши, чтобы узнать: не спит ли он? Точно, не спит. Ковалёв бросился в прихожую, где на стене висело несколько кривое, но достаточно большое зеркало, и распростёрся перед ним в позе роженицы. Выгнув шею, он взглянул в зеркало: точно нет!

Тут он схватил себя за оставшиеся на голове реденькие волосы:

– Говорила мне мать родная: «Мысль материальна! Что накаркаешь, то и получишь». Вот – сбылось!

Мгновенно одевшись, он решил не пить свой утренний кофе (а в Питере все по утрам пьют только кофе), а сразу же поехать к одному знакомому ветеринару, с которым Ковалёв, после очередного футбольного или хоккейного события, любил как следует выпить. Знакомый ветеринар, внимательно осмотревши Ковалёва, в задумчивости покачал головой: «на кастрацию не похоже. Я сам кастрировал и кастрирую живность, когда хозяйки просят… Всяких кобелей кастрировал, но такого… Нет, решительно не знаю как это у тебя, друг мой любезный, х… отвалился – следов насилия не видно – не отрезан, не откусан, не оторван. Отвалился сам».

– Как это он сам отвалился? – Возмутился Ковалёв. – Нечто он лист дубовый какой или перо Жар Птицы?

– Как отвалился, – не знаю, но то, что насилия не было – ты и сам говоришь. А ступай-ка, брат, в Военно-медицинскую академию – на Загородном проспекте есть хирургическое отделение. Тебя там, как офицера запаса, могли бы бесплатно осмотреть медики и определить суть происшествия, а может, и протез бы какой вставили. Намедни мужик один нос поломал, так они ему из консервной банки из под шпрот, которыми закусывали, такой бандаж сделали – в три дня всё срослось.