— Смотри, какие герои у тебя во взводе! — усмехнулся Пепик.
— Знаешь, я себя очень ругаю… — пробурчал я. — Эта ледяная ванна еще больше ухудшила его состояние… А если бы я не заменил его, все наверняка обошлось бы благополучно. Он бы доехал, у него железная воля. Но вот стоило ли этим злоупотреблять?..
— Ты со своей достоевщиной действуешь мне на нервы, — оборвал меня раздраженно Пепик. — Пойми же, пожалуйста, что он влез в танк с воспалением легких. Если бы ты не заметил, что у него высокая температура, кто знает, чем бы все это кончилось. А теперь его накачают пенициллином, и, прежде чем мы возвратимся, он уже поправится. Да понимаешь ли ты, какие черты воспитываешь у ребят своей идиотской романтикой? Они готовы ради тебя бог весть что сотворить… Еще в прошлом году Шехерезада ударился обо что-то и сильно поранил палец. Помнишь? Теперь у него прихватило левую руку к холодной броне, он дернулся и оставил на броне кусок кожи. Пришел ко мне: дайте, говорит, мне пластырь, а то я не могу задерживаться, но завтра приходите смотреть на мастерство современного Вильгельма Телля. Ты из них и вправду пытаешься делать фронтовиков?..
Вообще-то его слова должны были меня обрадовать. Но не обрадовали. Наверное, я в чем-то очень ошибаюсь. Слабаков и нытиков я не переношу, впрочем, среди танкистов они вряд ли и прижились бы, но здоровье — слишком дорогая вещь. Я вспомнил, как на действительной службе мы перевоспитывали Пушкворца, который здорово трусил при освоении техники форсирования водных преград. Уж как только мы его не ругали, как не называли — и салагой, и водолазом, и привидением!.. И только наш командир Рихта не забывал побеспокоиться о его здоровье, причем сам он казался нам сделанным из стали, был настоящим воином. Как удачно сочетались у него человечность и мужественность! Я же сначала придерживался одной крайности, а теперь впадаю в другую. И на Яну я тогда напрасно обрушился, она была права. Скршиван рвался вести танк с высокой температурой не только из любви к боевой технике, но и из желания доказать мне, какой он солдат. Придется с ним объясниться…
Учение продолжалось четыре дня и пять ночей. Непрерывно.
Когда после возвращения в гарнизон мы с Лацо, еще не успевшие как следует отогреться и отойти от рева двигателей и зрелища вздымавшихся перед глазами фонтанов снега и глины, подходили к нашему дому, я увидел, как на балконе весело и мирно, словно символические белые флажки, трепетали пеленки.
Лацо показал на них кивком и принялся философствовать:
— Многое изменилось в этом мире за две или три тысячи лет, но одно осталось неизменным: Одиссеи всегда возвращаются из своих странствий, а верные Пенелопы ждут их за прялкой. Тебя это не трогает?
— Фантазируешь ты, брат, что-то слишком часто, ну да ладно, у тебя есть оправдание — мозги с мороза наверняка еще не оттаяли, — проворчал я. — Моя Пенелопа хоть и не прядет, но на меня все равно сердится. По-твоему, это должно меня трогать?
— Жаль, что твое знакомство с Гомером столь ограниченно. Иначе тебе было бы известно, что Пенелопа тоже порядком злилась на своего мужа. Ведь она сидела у прялки, а его в это время где-то черти носили. И как ты думаешь, что она сделала, когда он вернулся? Она бросилась ему в объятия. Все Пенелопы одинаковы…
Хорошо ему говорить! Может быть, он прекрасно знает «Одиссею», зато плохо знает мою Яну.
Тепло и сердечно меня обняла лишь ее мать — она приехала к нам, пока мы были на учении. Потом она быстро начала снимать белье, потому что веревки были натянуты не только на балконе, но и в прихожей, и в нашей комнате.
— Мы ждали тебя только вечером, Яничек, а то бы уже давно все закончили. Господи, человек пришел с мороза, уставший, а тут везде пеленки да распашонки… — оправдывалась она, но моя милая женушка возразила довольно спокойно:
— Ничего, пусть привыкает! — Она небрежно, будто какая-то дальняя родственница, чмокнула меня в щеку и вернулась к занятию, от которого я ее отвлек.
Она аккуратно складывала вещи в так называемый детский шкаф, который я купил, узнав, что скоро стану отцом. Конечно же, не без давления с ее стороны, хотя от ее пристрастия к мебели мне нередко становилось не по себе. А сейчас она была занята тем, что перекладывала и поправляла стопки пеленок, распашонок, рубашонок и всяких других детских вещичек, не обращая на меня никакого внимания, будто это вовсе не я отсутствовал здесь целых четыре дня и пять ночей. Такова моя Пенелопа.
Даже ее мать не выдержала:
— Это подождет, Яна. Поди займись мужем.
Яна присела на диван. На ней было платье с глубоким вырезом.
— Ты меня еще любишь? — прошептал я робко, как школьник.
Она не ответила. Лишь взяла мою руку и прижала ее к животу:
— Чувствуешь?
Я ощутил у себя под ладонью едва заметное биение:
— Яна…
— В ту ночь, когда ты уехал, даже не простившись, мне было очень обидно. И тут вдруг он дал о себе знать. В первый раз…
Вот оно, то самое таинство, которое происходит в ней и меняет все ее поведение. Она теперь не одна, даже когда меня с ней нет, и не будет одна, куда бы я ни уехал. Она не сказала об этом вслух, но я это понял. Она отодвинула меня на второе место. Черт возьми, уж не ревную ли я ее к собственному ребенку, появления которого на свет сам жду с огромным нетерпением?
— Знаешь, Ярда вырезал ему деревянного конька.
— Какой еще Ярда?
— Ты спрашиваешь так, будто мы знакомы с несколькими Ярдами! Кутилек, конечно. Он посещает художественный кружок. И все дети сразу начали вырезать жирафов, слонов, осликов… У нашего мальчика будет целый зоопарк…
— У нашей девочки… — сказал я. — У Даниэлы. Она вырастет очень красивой, и ты станешь ревновать — так сильно она будет меня любить.
— Ну хорошо, хорошо, — улыбнулась Яна. — А теперь вздремни немного, у тебя очень усталый вид. Я пойду помогу маме приготовить ужин. Надо тебя хорошенько подкормить.
Она направилась к двери. В ее походке появилось что-то гордое, величавое.
Я не пытался задержать ее. Пожалуй, никогда мне так сильно не хотелось побыть с ней вдвоем и никогда я не ощущал себя таким лишним и ненужным. Теперь понятно, почему старые мастера изображали на своих полотнах только мадонну и дитя и никому не пришло в голову нарисовать рядом отца этого ребенка…
В понедельник я встал пораньше — хотел съездить с Пепиком в Будеёвице, в госпиталь. Сразу по возвращении мы туда позвонили, и лечащий врач испуганным голосом сообщил нам, что Скршиван добивался разрешения сходить вечером на концерт. Надо обязательно съездить в госпиталь!
Дежурный по роте Хмелик, известный балагур, так четко и по-уставному отрапортовал мне, что я сразу заподозрил что-то неладное:
— Хмелик, давайте выкладывайте начистоту, что тут происходит.
Его голос немножко задрожал:
— Товарищ командир, разрешите доложить, что… что новый командир полка… Товарищ поручик, он в первом взводе. Что там творится! Но я здесь ни при чем, честное слово…
В коридоре появился капитан Микушка:
— Иди послушай, как командир отчитывает твоего прапорщика и твоих зазнавшихся молодцов! Им бы только на танках разъезжать, а физзарядкой пусть занимаются пехотинцы…
Полный недобрых предчувствий, я направился в первый взвод. Услышав спокойный, не терпящий возражений голос, доносившийся из первой комнаты, я остановился. Сердце мое застучало. Нет, это невозможно! От рева двигателей у меня, наверное, появились слуховые галлюцинации.
Я открыл дверь и понял, что со слухом у меня все в порядке. Высокий и подтянутый офицер в форме подполковника, который разносил моих подчиненных, действительно товарищ Рихта, мой первый командир.
Я представился. Не знаю, как это у меня получилось, но я старался говорить спокойным голосом. Сколько раз я рисовал в своем воображении нашу встречу! Я мечтал о том, как во время учений он неожиданно появится в расположении нашей части и я представлю ему свою роту… И вот — а так всегда бывает по закону подлости — рога «представилась» ему сама. Совсем иначе, чем я мечтал.
