Я вовсе не жаждала танцевать с собственным братом и Орешком, но после маминого заявления мне ужасно захотелось прийти домой на рассвете. Моника делает что хочет, и Дана — а она ведь еще ученица! — иногда приходит в магазин прямо с вечеринки, а я… Нет, лучше я промолчу и гордо удалюсь в свою комнату.

Правда, комнатой ее можно назвать условно. В прошлом это была каморка при кухне, и в ней жила прислуга богатых квартирантов пани Балковой, вдовы владельца недвижимости, как написано в ее визитной карточке. В каморке уместились диван, шкаф, два небольших плетеных кресла и столик. Папа с Иркой сделали мне полки для книг и пластинок. Центрального отопления здесь нет: прислуге, конечно, оно не требовалось, ну а я пользуюсь электрокамином.

Таково мое гнездышко. Мое и моего друга — летучей мыши Квидо, поселившейся в одной из башенок, прилепленных к фасаду дома. Каждый год, в марте, я слышу, как Квидо пробуждается, почувствовав приближение теплых весенних ночей. Но будут ли в этом году теплые весенние ночи?

Из кухни до меня доносились голоса. Я слышала, как Орешек говорил, что Пушинка просил его с Иркой в субботу приехать за ним в больницу.

— Належался он там, бедняжка! — раздался горестный голос мамы.

— Но, в конце концов, он получил желтый билет, — сказал Орешек.

— Ты что, завидуешь ему?! Что из вас получится, если вы не послужите в армии?

Мама, видимо, очень разволновалась, но я уже не слушала ее. Я начесывала себе волосы и вдруг уловила легкий шорох, доносившийся из башенки. Я прижалась ухом к стене. Так и есть — Квидо просыпался!

Я открыла окно. Дождь прекратился, но вода все еще с шумом текла по трубам. По небу стремительно проплывали дождевые тучи. Кое-где между ними загадочно мерцали звезды. И меня охватило какое-то особенное, радостное предчувствие: кончается «время дождей» и теперь что-то обязательно случится!

Я сидел в «Манесе» с Иваном и Эвой и скучал, наблюдая, как мой лучший друг всякий раз послушно гасил сигарету, когда она со вздохом говорила:

— Опять куришь?

А с какой готовностью он выпрямлялся, когда она щебетала:

— Не горбись так, милый!

В седьмом классе мы с Иваном дали зарок на всю жизнь не иметь ничего общего с женщинами… Это произошло после того, когда я случайно наступил на тетрадку нашей лучшей ученицы Лаштовковой и мои одноклассницы набросились на меня, словно стая диких гусей. Иван героически встал на мою защиту, но девчонки надавали тумаков нам обоим, вытряхнули наши учебники из портфелей, а в довершение всего нам же в дневники записали замечание за «грубое отношение к одноклассницам». Так что с девчонками мы завязали навсегда. Об уроках танцев не хочется и вспоминать — это было сплошное мучение.

К счастью, жили мы и более возвышенными интересами. Дедушка Ивана работал на факультете естественных наук, и внук, конечно, хотел стать биологом, а я конструктором и изобретателем. Мы решили посвятить себя новой науке — бионике, возникшей на стыке биологии с техникой. Но… это были только мечты. Наши успехи в школе были весьма посредственными, и в конце концов мы не отважились продолжить учение.

Короче говоря, мы пошли на стройку. Там нам обоим сразу же закрутила голову черноволосая Маришка из рабочей столовой. Но когда до нас дошло, что поклонников у нее хоть отбавляй, а нам она просто пудрит мозги, то мы распрощались с ней без особых сожалений. Да и о чем жалеть? Девушки к нам благоволили — как-никак лучшие нападающие футбольной команды. Правда, слава наша вскоре померкла, потому что свободного времени у нас стало меньше: ведь мы учились.

И вот Иван сидел здесь со своей молодой женой, которая ждала ребенка. А я? Я тоже ждал… Эвину подругу Монику, дочь нашего директора.

— Где она? Что с ней? — спросил Иван.

— Ну что с ней может случиться! — ответил я, стараясь казаться безразличным.

— Ты, Ян, только не притворяйся, — прощебетала Эва. — Тебе можно Позавидовать: такая девушка тобой заинтересовалась! А ведь у Моники масса поклонников. У меня их тоже было немало, но я вот влюбилась в него, моего Иванека.

Ну и созданьице посадил себе на шею мой друг! Было время, когда мы переписывались с Сережей из Братска и собирались совершить грандиозное путешествие по Сибири. Но и этой мечте, как, впрочем, и другим, не суждено было сбыться. Как только в жизни мужчины появляется женщина — конец всем мечтам и планам. Мне было так горько, что я не мог даже спокойно смотреть на эту парочку. Лучше уж глядеть на сидящих за соседним столиком парней и девушку.

Парни что-то горячо обсуждали, а девушка в их разговор не вмешивалась, сидела спокойно и поигрывала соломинкой, помешивая ею лимонад. Вот она наколола на соломинку черешню, какое-то мгновение ее рассматривала, а потом отправила в рот… И в этот момент взглянула на меня.

Встречал ли я когда-нибудь такие глаза? Какого они цвета? Голубые? Нет, серые или черные… Черт возьми, какие же у этой девушки глаза? Она не избегала взгляда, но в этом не было ничего вызывающего. Казалось, ее что-то неожиданно поразило. Я тоже был поражен. Самим собой. Я смотрел в глаза незнакомой девушки и не мог оторваться.

Заиграла музыка, певица подошла к микрофону и, подражая Наде Урбанковой, запела:

— «Дорогой мой…»

Я поднялся и спросил сидевших за соседним столиком «атлетов»:

— Разрешите?

Они посмотрели на меня не очень дружелюбно, особенно рыжий. Но я уже обернулся к девушке и успел сказать:

— Разрешите вас пригласить?

Она немного помедлила, как бы раздумывая, но потом положила соломинку в бокал и поднялась.

Девушка оказалась почти на голову ниже меня. А мне всегда нравились высокие девушки. Такие, как Моника. Но в этой что-то было… Не знаю что, но что-то такое трогательное, милое. Она молчала. Я тоже. Когда же музыка на время умолкла, девушка заметила, что пластинка с этой песней распродается мгновенно. Я сказал, что мне нравится, как поет Урбанкова, однако я отдаю предпочтение Удо Юргенсу, а вообще больше всего люблю Боба Дилана.

— «Сколько трудных дорог нужно смело пройти, чтоб по праву мужчиною зваться…» — пропела она тихо, но абсолютно правильно. У нее был довольно приятный голос.

— Я вижу, вы в музыке разбираетесь, — похвалил я.

— Я ведь продаю пластинки, — смеясь, созналась она. — С записями оркестра Чешской филармонии, битовой музыки, Вацлава Гудечека, Карела Готта, Плавеца — какие хотите. — Смех у нее был тихий и приятный.

Мы очень оживленно беседовали, и я совсем забыл, что мы танцуем. И все же я увидел, как к их столику подошел официант. Она, вероятно, тоже это заметила, потому что тут же испуганно спросила:

— Наверное, уже двенадцать?

Теперь я наконец рассмотрел ее глаза. Они не были ни голубыми, ни серыми, ни черными. Они были цвета анютиных глазок.

— Этот танец мы дотанцуем, но потом я должна идти.

Проигрыватель умолк. Сейчас девушка уйдет, и я, может быть, больше никогда ее не увижу. А может, так лучше? Чтобы в жизни у тебя была мечта — мечта о девушке с глазами цвета анютиных глазок. И снова я удивился самому себе. Откуда во мне столько романтики? Я всегда избегал ее. И вдруг — опять неожиданно для самого себя — я заговорил:

— Я даже не представился, хотя на уроках танцев нас учили этому прежде всего. Меня зовут Ян.

В «анютиных глазках» блеснули смешливые искорки.

— А я — Яна, — сказала она.

На этом беседа оборвалась, потому что около нас появился один из ее парней, не рыжий, а другой, и сказал, обращаясь ко мне:

— Извини, но я должен доставить сестру домой до двенадцати.

Я вернулся к нашему столику. Иван весело посматривал на меня, а Эва с видом оскорбленной герцогини проговорила:

— Моника звонила, однако ты, к сожалению…

— Она хотела сообщить тебе, что у ее отца опять в гостях какие-то иностранцы… — начал было Иван, но Эва не дала ему договорить:

— Что ты ему объясняешь? Ты же видишь, что его это не интересует.